Арина Холина - Пристрастие к неудачникам

Арина Холина

Пристрастие к неудачникам

“Успех – это жизнь после смерти, – рассуждала Анастасия Аверьянова. – У тебя все есть, желать больше нечего”.

Удача Анастасии не была случайной: с каждым годом, двадцать лет, она набирала вес в обществе, добавляла в прибавочной стоимости, расширяла круг влияния. Времена лишений были так далеко позади, что роман сначала превратился в рассказ, а потом и вовсе в анекдот – тремя предложениями, с иронией, Аверьянова поминала жизнь, в которой приходилось заботиться о марке бензина и счетах за телефон. В ее настоящем беды одолевали людей, только если от будничной скуки те хорошее обращали в лучшее.

Аверьянова уважала предсказуемость своей жизни, защищала и берегла успех, давшийся не с первой попытки, но судьба неудачника, который все еще мечтал, сочинял каверзные и блистательные планы, у которого лучшее, возможно, было впереди, – казалась ей драматичной, интригующей, соблазнительной.

Настя любовалась молодыми людьми, чьих песен не понимали, художниками, чьи картины не продавались, актерами, ожидающими “роль своей жизни”, журналистами, не оставившими мечты о литературной славе. Она сопереживала отчаянию, одержимости, злости, надежде, радости от малейшего намека – и будто становилась, как они: трепещущей, ранимой…

За этот трепет Анастасия рассчитывалась славой – она была для многих счастливым случаем, ответом на мольбу, проводником в мир тех, чье мнение дороже денег.

В этом мире одни приживались, других же Настя сравнивала с орхидеями: цветы-паразиты распускались на сухой древесной коре, но гибли на щедрой земле.

И ее талантливые паразиты не выносили плодородной почвы, склоняли головы, вяли и грустили, пока их не затаптывали новые, сильные – и не такие красивые, и не такие изысканные, но стремящиеся вверх к свету…

В сорок один год Анастасия была трудолюбива, благополучна и одинока.

Для женщин ее лет возраст уже не был бесцеремонной судьбой, что выхватывает из рук список желаний и вычеркивает из него строки. В сорок ее подруги оставались интересными женщинами с мускулистыми ногами, высокой грудью, румянцем на нежной коже с тонкими морщинками, почему-то особенно привлекательными для мужчин младше их на поколение.

Настя никогда не хотела детей, потому и не беспокоилась, что мужчина может увидеть в ней не объект желания, а женщину, не годную к материнству. Может ускользнуть лишь потому, что она стара для семьи, для воспитания отпрысков. И уйдет он не осознанно, а его унесет глубоководным течением, что гонит чувства из сердца в голову.

“Биологический разум!” – фыркала она.

Некоторые принимали уходящие годы близко к сердцу: с тридцати пяти вдруг толстели, прерывали светскую жизнь, теряли записную книжку с телефонами любимых когда-то мужчин.

Иногда они уезжали на морские берега, где их наготу постепенно украшало солнце и где от жары невозможно было всерьез сомневаться, и утренний зной сменял вечерний зной, и алкоголь не пьянил, а будто убавлял десять или двадцать лет, и повсюду были вздохи, поцелуи… Там было возможно все: любовник, едва окончивший школу; любовник, чья беременная жена в это время держала руку матери и признавалась: “Мне страшно…”; любовник, который не понимает ни одного твоего слова – и все равно бы не понял, даже если бы говорил на одном с тобой языке…

А потом они складывали в чемодан не одежду, а собственные чаяния, и говорили: “Три часа ехала из “Шереметьева”! По дороге от отдыха ничего и не осталось!”.

В сорок один год блистательная Анастасия Аверьянова, в маленьком белом платье, с только что уложенными у парикмахера волосами и в сопровождении главного редактора программ Ольги, пепельной блондинки в очках, своей фаворитки, перешагнула порог, отделявший Кузнецкий Мост от клуба “Мост”, и нахмурилась, уткнувшись в толпу.

Протиснувшись вниз по лестнице, Настя на миг задержалась перед фотографами, салютовавшими десятками вспышек. Цифровые фотокамеры отразили брюнетку с короткой игривой стрижкой, крепкой челюстью, широким ртом, чуть загнутым вниз кончиком носа и светло-карими глазами. Никто бы не решился назвать ее красавицей, но уверенность в собственной внешности и даже независимость от нее Настя сообщала всем, кто смотрел на ее неправильное лицо.

Аверьянова кивнула Ольге, и они спустились в ресторан, где располагалась зона для избранных.

И вот ее уже стиснули в объятиях. Руки были крепкие, на первое впечатление – жилистые и уж слишком цепкие. На мгновение Анастасия испугалась – казалось, что эти руки нащупывают ее душу…

Высокая немолодая блондинка, не красивая, но интересная, в облегающих кожаных джинсах.

– Ленка! – искренне обрадовалась Анастасия.

И немедленно призналась себе, что радоваться нечему.

Елена Трауб была одной из тех, с кем жизнь, несмотря на все твои усилия, не позволяет расстаться. Так давно, что лучше и не считать, они снимали на двоих квартиру. Спустя несколько лет – вместе работали. Аверьянова давно уже определила Елену как человека, для себя неинтересного, бесполезного и даже беспокойного, но в ту секунду, благодаря неуправляемой страсти к неудачникам, вдруг приятно удивилась этой встрече.

Двадцать лет назад Елена плыла. Вперед, к горизонту, к миражам, сочиненным юностью, а потом – к обозначенным зрелостью берегам. Ее мотало от мужа- художника к мужу-политику, и художник был мил, но беден, а политик – пил. У нее был муж – знаменитый режиссер шестидесяти двух лет, который выгнал ее и нашел себе несовершеннолетнюю невесту. Был и гениальный писатель, от которого Елена родила двоих детей и послала прочь, потому как писатель считал Трауб своей матерью, а не матерью его сыновей.

Лена торговала искусством, учила богачей одеваться, писала для журналов, но удаче мешало очередное замужество – в тридцать восемь Трауб была одинока, безработна и уже не плыла, а перевернулась на спину и ждала, куда ее принесет течение.

Аверьянова шла за Еленой к столу, пока не ощутила толчок в груди. Не беспокойство, а удивление, а потом – волнение и предвкушение.

Вблизи этого человека с ней всегда случалось что-то хорошее. Человек никак не мог совладать с трубочкой, торчащей из коктейля – наконец выбросил ее, отпил из стакана и откинулся на спинку стула. Человек был одет в черную рубашку-поло, на правой руке – он левша – часы на железном браслете, на указательном пальце правой руки – перстень с агатом.

За пять… десять… пятнадцать лет ничего не изменилось.

– Костя! – воскликнула Анастасия. – Иди сюда, звезда моя!

Он обвивал ее, как медведь коала, – было тепло и немного душно. Настя соскучилась, хоть и надеялась в минуты слабости, что они никогда больше не встретятся.

Он разжал объятия, отодвинулся на полшага и осмотрел с ног до головы.

Постарел. Но об этом не хотелось сожалеть, потому что возраст украшал его, а не разъедал. Трудно сказать, был ли он лучше в двадцать, в тридцать… Он оставался собой – и возраст был ни при чем.

– Ну, у тебя сейчас есть любовник? – спросил Костя.

Давно они решили, что это будет их приветствием.

– Два! – Настя развела руками. – Оба не старше двадцати семи. Бесят ровесники, сплошная рефлексия и сравнивают еще себя с кем-то, подсчитывают, кто крутой, а кто – так… И вот это начинается: “Почему так поздно?”, “Могут тебе хотя бы в субботу не звонить?”, “Ты отвлечешься от своих отчетов или мне на прием записаться?”. Ну, ты понимаешь…

– А у меня такая дамочка… – Костя чуть растянул уголки губ, отчего на щеках заиграли ямочки. – У нее какие-то шахты… Ей нравится, когда я говорю: “Какой-такой салон?! Сиди дома, женщина!”. Не хватает сильного мужского начала.

– Это ты-то – сильное мужское начало? – расхохоталась Настя.

Хохотала не потому, что смешно, а потому, что было ей хорошо с ним вдвоем. Привыкнув омрачать любую радость тем или другим недовольством, Настя и ревновала. Эта замечательная легкость, воздушное, подергивающееся на ниточке счастье не было особенной химией, что возникает между двумя избранными, нет. Увы. Это были не они, это был он – Костя, с которым все вдруг ощущали себя моложе – словно с души сбрасывали балласт.

– Представь себе, – в ответ улыбнулся Костя, а Настя заметила, что он переусердствовал с отбеливанием зубов. – В рекламе снимался для итальянцев, – он почувствовал ее взгляд. – То ли жвачка, то ли зубная паста… Забыл.

Костя запоминал только людей. Он мог думать час, что случилось позавчера, но узнавал лицо, мелькнувшее в толпе десять лет назад. “Я его видел… В Салерно, помнишь, на пляже лежал, под красным зонтиком…” – говорил он. Конечно, Настя не помнила. Она и ту неделю в Салерно почти забыла.

– Ну, то есть ты в порядке? – уточнила Анастасия.

– Я сейчас умопомрачительно богат. Но это ненадолго.

А ведь это было хорошее лето, тогда в Салерно… Счастливое лето.