Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

Виктор Коклюшкин

Убойная реприза

«Лентяи и бездельники не любят понедельники» – сочинилось у меня в то утро.

Надо было идти в РАО, не хотелось, а что делать?

Что делать, если за рассказ в «Литературной газете» платят пятьсот рублей, т. е. туда и обратно – на такси. Раньше платили рублей сорок, а проезд на метро стоил пять копеек. Сейчас на такой гонорар в метро можно проехать 25 раз, а раньше – 800! Поехал на метро. Прежде называлось: ВААП – Всероссийское агентство авторских прав, теперь: РАО, почти как название власовской армии «РОА».

ВААП находился в Лаврушенском переулке в сером писательском доме. В подвале. РАО в доме на Большой Бронной.

Поехал. Когда не хочется – лучше не делать, а я со скрипом, но поехал. Потому что на гонорар за первую книгу я мог купить однокомнатную квартиру, а за недавнюю – оплатить жилищно-коммунальные услуги. И я поехал, подхлестывая себя мыслями о скудных авторских, которыми пренебрегать нельзя, потому что если раньше…

Раньше рапортички заполняли везде: от захудалого ДК до Дворца съездов. Каждый вечер тут ли, там ли выходили на сцену конферансье, объявляя кокетливо и торжественно: «Мы начинаем наш концерт!» и летели со всех сторон Советского Союза в Лаврушинский переулок рапортички, и ты спокойно смотрел в глаза собачке, жене и себе, глядя на свое отражение в зеркале.

Постепенно, поначалу стыдливо, уловками порвалась сеть связующая. Уже не бегали администраторы и помрежи за артистами: «Вы забыли заполнить!», уже на вопрос артиста: «А где заполнить рапортичку?», чужие и холодные в деле люди спрашивали: «А что это такое?» Да и артисты, кто познаменитей, доход ковали за бугром, ублажая бывших соотечественников, или на концертах, где благодарность выдавали в конвертах. Еще пульсировала связь, перегоняя, как кровь, рубли из концертного зала «Россия», но вот и «Россию» сломали, посулив законсервировать, а потом открыть в новом гостиничном комплексе, на месте которого… как виновато доложил недавно гл. архитектор, временно будет устроен небольшой сквер.

И пошел я куда глаза глядят – в Российское авторское общество. Вышел из метро на Пушкинскую площадь. Слева на постаменте грустный Пушкин, справа – веселенький голубой туалет. У памятника встречаются влюбленные, к туалету украдкой подходит мужичок. Кабинок три. Две действующие, а в крайней к Тверской – с ведром и шваброй женщина. Работа скульптора Опекушина, единственно украшавшая площадь, теперь по яркости и выразительности проигрывает туалетной композиции.

Прохожие воспринимают это как данность, как снег зимой, а меня угнетает. Раньше, в угловом доме, был подземный туалет, просторный, с умывальниками. В Москве было много подземных туалетов.

Как известно, т. Сталин позвонил т. Хрущеву и спросил: «Почему в Москве мало туалетов?», и их сразу стало много. Сейчас позвонить некому. Проезжающим по центральной улице в заграничных лимузинах руководителям невдомек. Их эстетическое восприятие мира не коробит вид безропотной тетеньки в голубой кабинке.

С испорченным настроением двинулся я по Большой Бронной. Мимо «Макдоналдса» проходя, вспомнил, как тут на открытии ресторана стояла двухчасовая очередь желающих вкусить заграничной жизни. Подозреваю, что это были те же люди, что в двухчасовой очереди в Мавзолей и в двухчасовой очереди на колесо обозрения в парке Горького.

За перекрестком перешел на другую сторону, не рискуя пройти у дома, с которого уже не первый год отваливается штукатурка. Меры всякий раз принимаются незамедлительно: три года назад, когда шарахнуло по тротуару, – перегородили путь металлическими барьерчиками. Прохожие с ненавистью их сдвигали, норовя проскочить в опасную зону. Дворники барьерчики выравнивали, прохожие – сдвигали, дворники выравнивали, а потом барьерчики исчезли. Когда обвалился еще один пласт, уж не знаю, задело кого-нибудь или нет? – натянули красно-белые ленточки. Обходить было неловко, нагибаться – оскорбительно. И ленточки вскоре порвали. Беспомощно висели обрывки, привязанные за водосточные трубы, сигналя не о падающей штукатурке, а о безответственности людей.

Как бы в насмешку, на подступах к Литинституту, на боковой стене огромный плакат: «Все ждут новую книгу Пауло Коэльо!» Проходя мимо служебного входа театра им. Пушкина, невольно ускорил шаги. Как бывает ранней весной: попадаешь в тень и хочется поскорее выскочить на солнышко.

А вот и лужа – никуда не делась, родимая. Справа обойти – машина стоит, обойти машину – можно угодить под машину. А лужа на весь тротуар. Лужа имени Николая Васильевича Гоголя! Из двух зол выбрал большую – проскочил по мостовой, пообещав себе больше так не делать.

Было лето 2008 года. Женщины, обнажив пупки, носили брюки с низкой талией, увеличивая число дорожно-транспортных происшествий, потому что взоры многих мужчин неподвластно прыгали в сторону. И если поэт заметил, что трудно найти в России пару стройных женских ног, то пупков красивых оказалось еще меньше. О чем обладательницы не задумывались и, слепо следуя моде, сильно понижали степень своей обворожительности и привлекательности. Мужчины в претензиях на моду тоже не отставали – послушно менявшие галстуки: однотонные на полосатые, широкие – на узкие, в этот год опрометчиво расстегнули под строгими и нестрогими костюмами на рубашках верхнюю пуговицу, а самые притязательные – две! Явив миру не всегда стройную шею.

Отягощенный думами о моде, дотопал я до РАО. Раньше в отделе регистрации все стены были увешаны дареными плакатами известных артистов, композиторов, входишь, бывало, как в букет. Атмосфера медовая, теперь авторские оскудели и в отделе – сумрачно. На втором этаже – там еще пылились, выцветали на стенах узнаваемые лица, а уж тут, на первом, после переезда дух концертно-богемный улетучился напрочь. Обычный учрежденческий отдел: столы, компьютеры.

«Здрасти», – сказал я. «Здрасти, – сказали мне. – Сейчас посмотрим». Побегали женские пальчики по клавиатуре и выскочили на экране буковки моей фамилии, имени и отчества. А под ними названия. И вроде на ТВ текстов поболе прошло – тут маловато. И в кассе, куда заглянул, прибыло помене, чем ожидал. Раз в десять по сравнению с тем же временем прошлого года. Из русских пословиц мне нравится: «Работа не волк – в лес не убежит», а из еврейских: «Деньги – это дерьмо, но дерьмо – не деньги».

В задумчивости покинул я РАО. Словно нитка, выскочила из иголки, а я шил, шил… Вышел за ограду и наткнулся на Эдика. Точнее – он на меня.

– О! – вскричал Эдик. – Вот ты-то мне и нужен!

Четверть века назад он был эстрадным режиссером – это особая порода. Я делал с ним такие шедевры, как «БАМ – строить нам!» и «Любовь моя – Нечерноземье!». Потом сбежал, опасаясь умопомрачения. Театральный режиссер в своем творчестве идет от внутреннего позыва, эстрадный от указа начальника; у театрального под рукой вся мировая драматургия, у эстрадного – календарь: День металлурга, День шахтера, Международный женский день, День города… Театральный режиссер бывает деспотичен, капризен, сумасброден, он жаждет понравиться публике, поразить коллег, очаровать критиков; эстрадный режиссер проще – его творение должно понравиться заказчику и принести деньги. Сбор артистов похож на сбор экипажа пиратского корабля, веселый Роджер должен трепетать над автобусом, когда мчится он по шоссе к областному или районному центру. Не географические или ботанические открытия влекут их, за добычей едут они, за добычей! И балетные тут, и театральные, и киношные – все вырвались на волю, и ждет их впереди не трепет закулисный, не горение творческое, а – стадион!

Конечно, и здесь важен масштаб личности, тезка Эдика привлекал хоры, танцевальные ансамбли. В День колхозника по стадиону ездили комбайны, украшенные флагами, пионеры собирали разбросанные по полю колоски и вязали снопы, маршировали солдаты, олицетворяя собой надежную защиту мирного труда и т. д. Секретарям обкома и райкома подобное зрелище было любо-дорого. А прославился тезка Эдика тем, что когда из самолета раньше времени выпрыгнули парашютисты, закричал в мегафон: «Парашютисты, назад!

Парашютисты, назад!..»

Мне нравятся несдавшиеся люди.

Многие богатыри из моего поколения слиняли, обветшали, иные – просто умерли, унеся в могилу обиду на действительность, и лишь некоторые, и среди них, как я понял – Эдик, остались на плаву.

– Вот ты-то мне и нужен! – обрадовался он, испугав меня, потому что, если ты нужен таким людям, значит, будешь не нужен себе.

Много я поработал на чужое благо, отложив в дальний ящик свои дела, где они и протухли.

– Ты сейчас куда? – деловито спросил он, безразлично пожав мне руку.

– Ну, тут… – неопределенно ответил я, оглядываясь по сторонам. Мы стояли посреди тротуара. Эдик вальяжничал перед прохожими, искоса взглядывавшими на нас. Обычно он говорил тихо и как бы заговорщицки, а на публике, красуясь рядом с артистами, громыхал, ловя внимание и наслаждаясь.