Банни Гуджон - Девственницы

Б. А. Гуджон

ДЕВСТВЕННИЦЫ

Зима 1971

Мой первый снежный шар был с единорогом. На подставке золотыми буквами было написано: «Из Рамсгейта с пожеланием удачи». Его у меня больше нет. Дороти вылила из него воду.

Но у меня осталось еще двенадцать. Семь стоят у меня в спальне на подоконнике, а пять — на полке над кроватью. Там я держу свои любимые. Но шар с надписью «Иисус в пустыне» я хочу подарить сестре. В нем снег желтого цвета.

Моя сестра говорит, что снежные шары — просто всякие предметы в стекле, но она ошибается. Внутри снежного шара заключен целый мир, который можно встряхнуть. В шар можно посадить маленьких зверюшек — скажем, белочек. Или поместить что-нибудь большое — как дворец Тадж-Махал. Тадж-Махал в Индии, откуда родом Кисал.

Пока шар не встряхнули, все спокойно. Снежинки лежат на плоских подставках в специальных углублениях — как в том шаре с оленем. Видите? Подставка у него между рогами. И на копытах. Там всегда Рождество.

На снежных шарах можно гадать. Можно взять шар с Бленхеймским дворцом, закрыть глаза и крикнуть: «Крыша!» Если снежинки упадут на башенки, твое желание сбудется. Только их должно быть много — чтобы закрывали розовую черепицу толстым слоем. Примерно с ноготь — если бы можно было сунуть туда палец.

Второй раз встряхивать нельзя — не считается.

Папа собирается посадить в такой шар Диззи.[1] Он наверняка уместит там весь Новый Орлеан.

«Мертвая нота»

Данный прием называется «мертвой нотой». Для извлечения «мертвой ноты» необходимо увеличить напор воздуха и почти закрыть языком чашку мундштука, оставив очень узкую губную щель. В результате кажется, будто нота исчезла. Она была, несомненно, была, но исчезла — как по волшебству. Так исчезает голубь, завязанный в полотняный платок.

Дональд Томпсон, весь красный — в красных кальсонах и нижней рубашке, — бросил свежевыстиранный комбинезон на тахту и вынул трубу из раскрытого футляра. Приложил язык к медному мундштуку и, наслаждаясь металлическим вкусом во рту, пробежал пальцами по вентилям; он не упражнялся в полном смысле слова, просто позволил себе радость проиграть отрывок из «Бразильского агата».

— Так делал Диззи, — обратился он к толстяку в высоком зеркале. — Диззи любил «мертвые ноты» и исполнял их так, что смягчал сердца.

Он сделал вдох, взял ноту и попытался перекрыть поток воздуха языком. У него почти получилась «мертвая нота» — нота, которой вроде как и нет. Дональд снова набрал в легкие воздух, исполнил вступление к «Никто не знает» и положил трубу на кровать; медные вентили проваливались в петли вязаного покрывала. Потом он вытащил из футляра мятое письмо, присланное из-за океана, и перечел его. Вдруг в платяном шкафу кто-то чихнул. Дональд положил письмо и распахнул дверцу. В шкафу сидела его дочь.

— Малышка! — сказал он. — Что ты здесь делаешь?

Восьмилетнюю Тот Томпсон почти не было видно за длинными платьями. Маленькие красные туфельки с квадратными мысками терялись среди выходных туфель на высоких каблуках и заляпанных краской рабочих ботинок. Тот была маленькой, тщедушной девочкой с копной кудряшек морковного цвета. Ее волосы закручивались колечками прямо от кожи черепа, как на клоунском парике. Девочка сидела зажмурившись; тонкие белые ручки дрожали в воздухе, как будто она играла на невидимом пианино.

Дональд улыбнулся и снова взял трубу.

— Дамы и господа, сегодня соло на трубе исполняет Дональд Томпсон, а аккомпанирует ему… — он махнул рукой в сторону платяного шкафа, — единственный и неповторимый… Стиви Уандер![2] — Он приложил трубу к губам и начал с того места, где остановился.

По комнате поплыли рвущие душу звуки классического блюза. Деревья за окном сочувственно махали голыми ветками в такт печальной музыке; на карнизе местного общественного центра расселись ласточки. Дональд посмотрел в зеркало — из-за дверцы шкафа виднелись ручки Тот. Они заплясали в воздухе, исполняя немыслимые пассажи. «Как хорошо! — подумалось ему. — Как будто на всем свете есть только я, птицы и самая славная маленькая пианистка в Бишопс-Крофт».

В комнату с грудой выстиранного белья вошла его жена.

— Опоздаешь, — заметила она. — Комбинезон надевать собираешься? — Жена бросила всю кучу на кровать и принялась раскладывать на две кучки: «его» и «ее».

— У меня еще есть пять минут, — сказал он, полируя раструб трубы подолом рубахи. — Даже успею проводить Тот в школу.

— А вот у меня нет ни одной свободной минутки! — Жена схватила свои чистые трусики и бюстгальтеры; каждая вещица — пена дешевых кружев и атласные ленты. — Кажется, у всех вокруг куча свободного времени. Кроме меня, конечно. — Жена привычным движением открыла шкаф коленом, так как ее руки были заняты бельем.

Тот по-прежнему сидела в груде обуви; ее ручки по-прежнему порхали в воздухе. Но высокие каблуки лаковых вечерних туфель стояли в лужице мочи.

— Дональд, да прекрати ты, ради бога! — закричала Элейн. — У нее опять припадок! Тебе ничего доверить нельзя, даже присмотреть за собственным ребенком!

Она подхватила дочь на руки и бросилась в ванную; ворох трусиков и ночных сорочек полетел на пол. Дональд, опустив трубу, посмотрелся в зеркало и покачал головой своему отражению.

— Я думал, она изображает Стиви, — сказал он. — Слышишь, Элейн? — крикнул он через всю квартиру. — Я думал, она изображает Стиви Уандера!

Ответом ему был шум льющейся воды.

Дональд положил трубу на тахту и взял синий саржевый комбинезон. Влез в штанины, с трудом натянул комбинезон на круглый живот, застегнул пуговицы. Подушечки пальцев цепляли волокна ткани; кожа на пальцах огрубела и посинела от краски, въевшейся в кожу за долгие годы работы в типографии. Краем глаза он уловил какое-то движение. Из открытого шкафа выпрыгнул кролик, домашний любимец Тот, и поскакал по сиреневому ковру. Дональд попытался схватить зверька, но кролик оказался проворнее. Он сбежал, оставив на кружевных жениных трусиках кучку помета.

Дональд открыл кожаный футляр и придвинул его к себе, на мягкую банкетку. Допил остатки виски, погонял по стенкам бокала кубик льда. Неплохо они отыграли. «Блюзовые ноты» — он на трубе, Кен на ударных, Джимми на саксе и Кэрол, вокалистка, — сет получился что надо. Они начали со своих любимых старых композиций и закончили попурри из классического регтайма.

Кен на кухне улаживает с владельцем паба вопрос о гонораре, а Кэрол с Джимми сидят за стойкой и болтают с барменшей. На скамейке, у мишени для игры в дартс, валяется соломенная шляпа Джимми. Надо бы обсудить с Джимми вопрос о шляпе, пока Кен делит деньги. В конце концов, завсегдатаи ходят в «Орел» специально для того, чтобы послушать классический джаз; они вправе ожидать, что музыканты будут в канотье и полосатых блейзерах.

Дональд окинул взглядом Кэрол, сидевшую к нему спиной. На ней было черное облегающее платье; в волосах — длинное ярко-синее перо. Пожалуй, для дневного времени слишком экстравагантно. Кэрол пришла в «Блюзовые ноты» последней, месяц назад. Когда он заикнулся о ее манере одеваться, Кэрол тряхнула густыми светлыми кудряшками.

— Я не такая, как вы все. Я хочу добиться успеха! — объяснила она. — Никогда не знаешь, кто окажется в публике, Донни. На всякий случай надо всегда быть готовой к неожиданным поворотам судьбы!

Он проводил с ней собеседование у себя в столовой; Кэрол заявила, что хочет прославиться до того, как ей стукнет тридцать, и уехать из Англии. Может, ей удастся поехать на гастроли в Вегас с оркестром. Жена Дональда, Элейн, тогда заваривала чай и подслушивала. Потом Элейн заметила: если Кэрол сейчас всего двадцать с чем-то, как она говорит, значит, она прожила нелегкую жизнь. Но Дональд считал: не важно, сколько Кэрол лет на самом деле, голос у нее — закачаешься.

Иногда, когда ее голос и его труба пели в унисон, у него внутри все сжималось. Подобное ощущение возникало у него в детстве, когда он раскачивался над рекой на автомобильной покрышке. В самой верхней точке он словно замирал — а через миг камнем летел вниз, к воде. Переживания из детских лет пробуждали ее голос и его труба. Дональд вспоминал воду и небо. Затянувшийся миг казался волшебством, как будто рядом присутствовало нечто или некто — нечто совершенное, наполненное светом.

Он не рассказывал Кэрол о своих ощущениях, потому что ведь дело было вовсе не в ней. И даже не в нем. Дело было в том, что она попадала в ноты, и его труба подлаживалась к ней. Волшебство — другого слова просто не придумать.

Он отвернул мундштук и убрал в кожаный мешочек, затем осторожно уложил в футляр трубу. Потертый розовато-лиловый атлас ласкал тускло мерцающие медные вентили и раструб. Концерт окончен; впереди очередная неделя, которую придется посвятить семье и работе.