Анри Монтерлан - Благородный демон

Анри де Монтерлан

Предисловие

Nescio sed fieri et excrusior.

He знаю… но чувствую, как это происходит во мне и распинает меня.

29 апреля 1937 года в «Кандиде» за подписью Жана Файара появилась его беседа с автором «Благородного демона», из которой мы воспроизводим следующий фрагмент.

— Ваша книга почти полностью посвящена проблеме брака. Она написана как протест против него?

— Если бы я хотел написать книгу, осуждающую брак, то, конечно, не вложил бы все эти обвинения в уста столь необычного и малопривлекательного героя, как Косталь.

— Не буду задавать вам обычного вопроса: «Косталь — это сам Монтерлан?», но спрошу о другом: в какой мере Косталь, по вашему пониманию, является типом художника?

— Ни в какой. Он просто артистическая натура.

— Но, по крайней мере, вы согласны, что «Благородный демон» — это роман, направленный против брака художников?

— Одни доводы моего героя представляются мне обоснованными, другие — нет. Похоже на то, что в принципе женитьба совсем не то, что нужно артистическим натурам, но, несомненно, есть множество случаев, когда она благо. Впрочем, здесь очень трудно разобраться, ведь все лгут, когда дело касается брака: женатые редко признают, что они несчастливы, — это означало бы расписаться в собственной ошибке. Институт брака сохраняется благодаря всеобщему соучастию.

— Вы гораздо категоричнее в своих «против», чем ваш герой. Это еще раз подтверждает, что вы не согласны с Косталем, как это и было выражено в заметках, предваряющих «Юных дев» и «Жалость к женщинам».

— Сам Косталь как персонаж «Благородного демона» еще более отличается от меня по сравнению с этими двумя книгами. То, что я вложил в него своего, не касается читателя. Я и так довольно часто писал в своих книгах от первого лица, и поэтому обо мне должны судить лишь по тем местам, где прямо говорится «я». Не нужно отождествлять меня с Косталем, так же как и с г-ном Коантре из «Холостяков», хотя в нем немало и моего.

— Многие недовольны, что вы создали столь неприятного героя…

— Я не вижу, чтобы бесчисленных романистов — и в том числе авторов криминальных романов — упрекали за всех этих грабителей, преступников и т. п., а ведь по сравнению с ними Косталь — просто святой.

— Потому что вы уж слишком постарались изобразить в Костале самого себя. И не удивляйтесь, если читатели ищут в нем именно вас, хотя никто не подумает отождествлять Мориса Лалана с Арсеном Люпеном.

— Вообще говоря, обычно романистам приписывают те идеи, которые они вкладывают в своих героев. Когда я взял как эпиграф для «Жалости к женщинам» слова, вложенные Толстым в уста казака, то специально оговорил, что они принадлежат чеченскому крестьянину. Так вот, эти слова четыре или пять раз цитировались критиками, и все они приписывали их самому Толстому, несмотря на полную противоположность его идеям. А в моем случае были еще большие основания подозревать, что читатели посчитают, будто в Костале я изобразил самого себя. Но меня нимало не смущает подобное смешение, это все относится к сплетням и пересудам, похожим на плесень, которая заводится в книгах, но не имеет с ними ничего общего. Мне абсолютно безразлично, если менее просвещенные читатели путают автора с Косталем. Это их заблуждение, которое совершенно не касается меня. Когда я настаивал, да и теперь еще продолжаю настаивать, на том, что я не Косталь, то единственно ради подтверждения этого как факта и ничуть не более.

— Но такое заблуждение, наверно, многого вам стоило, во всяком случае нескольких жестоких ударов?

— Насколько я знаю, никто из тех, чье мнение для меня важно, не сделал мне ни одного упрека.

— Ваши новые книги сильно отличаются от предыдущих. Доставило ли это вам удовольствие?

— Да, но не скрою, что буду счастлив приняться за роман «На краю бездны» и переехать в другой «климат» после того, как завершится серия «Юные девы». Отчасти в виде противовеса высоконравственному герою «Песчаной розы» и возник образ Косталя, и я не хотел лишать его жизни. Но все-таки для меня будет приятно после «Холостяков» возвратиться в новой книге (тоже многотомной) к духу моих первых работ. «Холостяки» не такое произведение, где возможны ирония и насмешка. Это, осмелюсь предположить, книга религиозная, подобная, среди всех прочих моих сочинений, самой длинной волне, разбивающейся о берег… Но из «Юных дев» я отнюдь не собирался делать подобную книгу. Совсем напротив. Мой замысел заключался в том, чтобы от первой до последней страницы это было нечто тягостное и безобразное. И не без труда мне удавалось сдерживать себя, чтобы на протяжении всех четырех томов ни разу, за исключением коротких порывов, не впасть в «воспевание чувств» и сохранить в себе некое стремление к более достойным и глубоким сюжетам, чем «Юные девы». Именно это и было нужно, чтобы «Девы» сохранили заложенный мною смысл.

— И в чем же этот смысл?

— Пусть читатель сам находит его, хотя для этого ему может потребоваться несколько лет.

— И вы не боитесь, что тогда автор и читатель не поймут друг друга? Ведь у них нет времени отыскивать скрытый смысл романа.

— Автору некогда заниматься разъяснениями, если, конечно, в книге есть хоть какая-то сложность и какая-то глубина. Вернее, у него всегда найдутся дела поважнее. Время для объяснений он мог бы отдать новой работе, а ведь именно новая работа всегда манит к себе творческую личность. И, самое главное, он мог бы просто жить. Primum vivere[1]. Разъяснять — дело критиков. Если они не занимаются этим или толкуют все вкривь и вкось, тем хуже, читателям придется выпутываться самим.

— Именно поэтому я и просил вас ответить на несколько вопросов для «Кандида». Во всяком случае, будет меньше непонимания.

— Главное, что уже существует сама книга. А в остальном всегда следует помнить слова Бодлера: «Миром движут только недоразумения. Именно они нужны для всеобщего согласия, ведь если бы, к несчастью, все понимали друг друга, была бы невозможна никакая договоренность».

— Но иногда говорят, что вам нравится возбуждать недоразумения между собой и своими читателями?

В ответ на это Анри де Монтерлан сделал лишь неопределенный жест…

АНРИ де МОНТЕРЛАН (1896–1972) — автор романов и драматических произведений, представляющих собой мужскую и аристократическую оппозицию женственно-слабому и демократическому веку. Он посвятил свою жизнь литературной карьере и полностью выразил в ней свою эгоцентрическую личность. Будучи последователем католического национализма Мориса Барреса, Монтерлан создал героический мир мужских добродетелей, апологию спорта и насилия.

В дальнейшем выказывал вызывающее презрение к французской демократии и приветствовал победу Германии, как спасительный урок для Франции.

Романы «Жалость к женщинам» (1936) и «Благородный демон» (1937) принесли ему европейскую славу. Это сардонические антифеминистские произведения, в которых описаны отношения развратного героя с женщинами-жертвами.

После 1942 г. обратился к драматургии. После потери зрения покончил жизнь самоубийством.

Благородный демон

(Роман)

Часть первая

По дороге в Багатель мы останавливаемся, чтобы посмотреть животных. Мы их так любим, и они никогда не лгут. Именно поэтому человек поработил их, ведь они говорят ему только правду.

Как хороша жизнь, если в ее начале честолюбивые замыслы, а под конец от всех мечтаний остается лишь желание кидать уткам кусочки хлеба! Вот и они, оставляют за собой на воде эти своеобразные вытянутые треугольники, перемешивающиеся с геометрическими следами самцов. Вода слегка вздымается от давления их округлых шеек. У некоторых вместо головы словно бы маленький зеленый фонарик. Как они красивы, когда им хочется поиграть, — приподнимаясь и вставая на хвостики, они громко колотят крыльями, потом вдруг ныряют, так что на поверхности видна только гузка. У лебедей подобная поза чем-то непристойна, но этого не скажешь про уток, ведь они намного меньше.

Вспоминаются заодно и синьги[2] Тунисского озера. Вот они, именно они, прежде чем нырнуть, выписывают короткий пируэт. А с каким восхитительным изяществом балансируют на легкой зыби! Невольно чувствуешь, насколько все это забавляет их самих, и угадывается подспудное желание походить на те целлулоидные игрушки, которые украшают ванны в добропорядочных домах.

Но я все еще не кончил об утках. Как мило они летают! И откуда только может взяться у человека (если его не терзает голод) даже мысль прицеливаться в них? Одно лишь зрелище этого свободного наслаждения могло бы излечить наши душевные страдания, от которых, к счастью, мы избавлены. Они спешат догнать тех, кто летит впереди и выбирает направление, словно намереваясь принести кому-то добрую весть. Собравшись вместе, вытягиваются в одну линию, и видно, насколько они горды безупречной правильностью своего полета. И они достаточно умны, чтобы не обгонять друг друга, оставляя это людям.