Владимир Костин - Бюст

Владимир Костин

Бюст

Для тех, кто крылья вырастил в неволе,

Падение бывает как полет.

1

Не сказать, чтобы она была бодрой старушкой, не сказать, чтобы руиной. Престарелая женщина, каких нынче снова называют достаточными. Плоть уже отступила везде и во всем, кожа обсыпана гречихой, на голове паричок. Но паричок дорогой, ванильный костюм с матовочерными вставочками — дорогой и модный, пошитый на заказ у кого стоило, а за такие туфли девочки в его газете работали месяц. У этой бабушки были состоявшиеся в новой жизни потомки. Один из них, внук, сидел рядом с ней: бритая, отливающая синевой голова, песочный замшевый пиджачок для путешествий, отталкивающий взгляд механических глаз, похожих на протезы.

Ей шел восемьдесят второй год, она проживала в Москве, но родилась в Харбине и впервые навещала свою географическую родину. Или как это сказать?

Ее звали Ангелина Сергеевна, внук Ванечка сделал ей долгожданный подарок. У него дела в Харбине, он наконец откликнулся на ее просьбы и взял с собой, и «мой доктор был не против, сам напрашивался в провожатые, но Ванечка не согласился, он еще не настолько богат».

Ванечка раздраженно повел бровями и уткнулся в китайскую газету. Он ее читал!

Самолет летит в Харбин.

— Я прожила там тридцать лет подряд, от появления на свет. И замуж вышла там, и Сережу родила там.

— А вы не знали такого: Петр, Петя Сосницын, он был старше вас года на три-четыре? Мой родственник.

— Ну, память моя нетвердая. Кажется не в маразме, помню все, но вспоминаю невпопад. Вот вы сказали «Сосницын Петя» — не знаю сейчас, не вижу. Город был большой. Память молчит. А через час, может быть, предстанет этот Петя со всеми пуговочками. Еще и окажется, что я в него влюблена была…

Она засмеялась и хлопнула себя по коленочке.

— Он был красивый, высокий, из железнодорожников, и сам железнодорожник.

— Милый мой, вы бы еще сказали — из колхозников! Там все были железнодорожники, и отцы, и дети. И красивых хватало, молодых людей с достоинством, с осанкой…

— Вас послушать, так в Харбине…

— У Ванечки, у брата, — не слушая, продолжала Ангелина Сергеевна, — была, конечно, своя компания, большая. Они были все из одной гимназии, «Достоевки»… да, отличные мальчики, юные джентльмены. У них были, например, прозвища. Ванечку звали «Чика», это что-то из истории: Зарубин-Чика… Но они были чудовищно старше, мы, мелюзга, с ними не общались, вернее, они с нами. Они нас не замечали… Но вот я сейчас задремлю, если позволите, и, может быть, вспомню. Надо мне подремать: я уже волнуюсь, словно бы слышу те колокола на рассвете…

Игорь поклонился ей и пошел на свое место. Разговор развлек и как-то озадачил его. Он так и не открыл заготовленную книгу про старый Харбин и неотрывно смотрел в иллюминатор на нескончаемые облачные волокна. Хлопок небесный.

Когда самолет приземлился в накрытом желтым смогом Харбине, Игорь с надеждой приостановился около старушки. Она кивнула ему и сокрушенно сказала: — Не вспомнила!

— Не беда, — ответил не слишком разочарованный Игорь, плывя к выходу, и услышал еще, что она говорит внуку: — Ванечка, я боюсь вставать, боюсь выходить. Я очень переживаю, как бы мне не помереть тут от переживаний…

В центре города действительно стояли основательные каменные, в три-четыре этажа, дома, узнаваемые по русским фотографиям столетней давности. Но было понятно, что этот огромный и занудный город их едва терпит. Дома тонули в паутине иероглифов, задыхались в едком, аммиачном воздухе, съеживались, обжатые густыми потоками людей и автомобилей. Со всех сторон на них наступали, над ними нависали вульгарные громады хайтеков — новостроек среднего по размерам китайского города населением в шесть миллионов человек.

Прошлое здесь никого не интересовало. Таксист, китаец в непонятно-оранжевых очках, настойчиво твердил: это было давно, и ничего не осталось. Город другой, мы его построили заново — это отличный китайский город!

Переводчица-китаянка неискренне извинялась, говорила о страшных ошибках культурной революции и сегодняшней могучей поступи прогресса, не терпящего оглядок. Сосницын вспомнил про старушку Ангелину Сергеевну: какое разочарование ей предстоит! Того кладбища, где лежали ее родители, нет и в помине, как нет того храма, где она молилась, и того домика, где она жила.

И те клочки земли, где все это находилось, неустановимы даже приблизительно.

На каком-то перекрестке Сосницын увидел улыбчивый бюст китайского героя, увенчанный стандартной кепкой. Благодаря этой улыбке и шлемоподобной кепке все китайские герои почему-то напоминали летчиков, хотя Сосницын был уверен, что летчики среди них попадались крайне редко.

Он остановил такси и подошел к бюсту. На постаменте топорщились иероглифы. Бюст гипсовый, облитый бронзовой краской. Под подбородком героя краснело несколько свежих пионов. Постамент был невысок, герой приближен к народу, но никаких царапин, трещин, начертаний памятник не содержал, будто его воздвигли сегодня.

Вот народ, подумал Сосницын. Мимо него и бюста несло толпу, струей плотностью в тысячу человек поминутно. И не чешутся же у них руки. А ведь ночью здесь шляются развязные городские мальчишки. Или не шляются?

— Вам известен товарищ Лю? — с удивлением спросила подошедшая переводчица.

— Да, известен, — смело соврал Сосницын, — я очень уважаю храброго товарища Лю.

— Это приятно слышать, — сказала переводчица. Она обрадовалась?

Сосницын посмотрел на нее с известным интересом. Ему было жалко, что приятная, стройная китаянка довольна такой малостью, но равнодушна к нему, видному мужчине, уже готовому откликнуться на любой ее намек.

Она же, садясь в такси, сообщила водителю, не иначе, что русский гость знает про товарища Лю — она повторила это имя трижды, и водитель, вежливо приподняв свои чудовищные очки, наклонил нос и сказал по-русски: — Хорошо!

На самом деле Игоря разыграли, подсунули расписную ширму. Переводчица и водитель были двоюродные, полвека назад товарищ Лю уполовинил, расстрелял в деревне под Хуланем их родню, мнимых пособников гоминьдановцев, поэтому никакого почтения к герою у них не было.

Переводчица сказала водителю:

— Что-то ему приглянулся этот подлец Лю. Он говорит, что знает про храброго Лю. Думает, что нам это приятно слышать.

— Может быть, он знает про Лю от отца? — спросил водитель.

— Он ничего не знает про своего отца, — ответила переводчица, — нет, он соврал, чтобы нам, китайцам, было приятно. А спроси у него, чем знаменит этот Лю, он сядет в лужу.

— Среди русских бывают такие любезные врунишки. Особенно, когда они напиваются и воют в машине «На сопках Маньчжурии». Надоели мне эти «сопки» до изжоги, — заметил водитель.

— А ведь богатый человек. Большой человек, — сказала переводчица.

Водитель приподнял очки и глянул в русские глаза: не прикидывается ли этот здоровяк, что не знает ни слова по-китайски. Нет, русские здоровяки не знают ничего. И сказал по-русски: — Хорошо!

В свою очередь, на самом деле Игорь Петрович Сосницын прибыл в Харбин вовсе не для того, чтобы побывать на родине отца, найти здесь какие-то его следы и впасть в задумчивость, как это бывало с ищущими себя мужчинами на переходе от одной зрелости к другой. Отец-сказочник бросил его в малолетстве, исчез навсегда, Игорь не знал — жив он или мертв? Скорее мертв, поскольку нынче ему должно было стукнуть восемьдесят пять лет. Отец не подавал о себе вестей, Игорь никогда его не искал и вспоминал о нем с вялым негодованием.

Но он и вправду открывал новую дверь в своей карьере, и было любопытно, что это связывалось с отцовским Харбином, в котором он через час будет торговаться с китайскими товарищами о продаже им технологий, в развитие которых он вложил приличные свои деньги, которые должны удвоиться уже через год. Технологии производились его бывшими сослуживцами, Сосницын их слегка поободрал, больше из принципа, нежели из жадности, потому что они его когда-то фигурально ни в грош не ставили, и он обязан был не поставить их в грош буквально.

Так бывает только в России: коллеги его ненавидели — и смотрели ему в рот, поддергивая штаны. Рассказывали повсюду, что никакой он не борец за справедливость, закон и порядок, а зазнавшийся хитрый проходимец, русский выродок, надышавшийся в детстве инсектицидов на хлопковых полях Узбекистана. Что ученую стезю не осилил по лени и полной бездарности. Хам, лицемер, шантажист.

Но как только у них возникали затруднения дороже паршивой сотни рублей, они бежали к нему: помоги! выручи! займи! заступись! И мелко-мелко трясли невидимыми хвостиками за спиной. И он помогал, делая при них записи о том в специальный гроссбух, а они делали вид, что ничего унизительного в этом гроссбухе нет, такой уж Гарик Сосницын системный человек.