Мюриэл Спарк - Аббатиса Круская

Мюриэл Спарк

Аббатиса Круская

Повесть

От переводчика

Мюриэл Спарк родилась в 1918 году, а за художественную прозу взялась на пятом десятке лет; до этого, впрочем, были стихи и литературоведческие исследования. Первый успех принесла ей повесть «Memento mori» (1959) — характерное сочетание жестокой насмешливости и холодной, «головной» дидактики. В ней вполне сказалось особое умение писательницы подмечать обычное в необычном и наоборот, поэтому ее повести (осевой жанр ее творчества) нередко оставляют несколько фантасмагорическое впечатление. Спарк достигает эффекта многозначности с помощью как бы растворенного в тексте иронического сопоставления происшествий, образующих повесть, с иными — другого ряда, другого масштаба, другого смысла, с помощью «сопряжения далековатых вещей».

Так, повесть «Аббатиса Круская» (1974) написана по горячим следам «уотергейтского дела» и довольно скрупулезно воспроизводит схему событий, ставших почти символическим свидетельством кризиса буржуазной демократии. Об этом кризисе, собственно, и идет речь в повести, но для пущей комической наглядности «уотергейтский» сюжет развертывается в стенах католического монастыря. Прямой объект сгущенно-иронического, гротескного, пародийного изображения — быт и нравы отгороженной от мира женской монашеской общины, где происходит то же или почти то же (эта порой незаметная разница для Спарк очень существенна), что и везде на Западе: сексуальная революция, кризис доверия, взаимоотчуждение элиты и массы, коррупция и махинации власть имущих и т. д.

Повести и рассказы Спарк 1950—60-х годов составили однотомник избранного «На публику», опубликованный издательством «Молодая гвардия» в 1971 году. «Аббатиса Круская» — произведение нового этапа. Здесь сатира более масштабна, насмешка более сурова, издевка граничит с безнадежностью. Однако, как, надо полагать, убедится читатель, ирония Спарк не огрубела и не притупилась, изобретательность не иссякла и способность увлекать и ошеломлять читателя то приятными, то неприятными неожиданностями не пропала.

«Аббатиса Круская» будет опубликована издательством «Прогресс» в сборнике «Современная зарубежная повесть».

В. С. Муравьев.

Эпиграф

Давайте злобно осмеем

Тщету трудов и дней и лет

Тех, кто в величии своем

Хотел оставить беглый след

На взрытой временем земле...

Подняты на смех враг и друг.

Не от шутов защиты ждать

Уму, величью и добру:

Одно глумленье нам под стать —

И нам несдобровать.

Глава 1

— Сестра Уинифрида,— внятно и громко выговаривает аббатиса, и воздух впитывает ее слова,— а чем же плох испытанный метод замочной скважины?

Сестра Уинифрида отзывается с жалобным изумленьем, обличающим глупость безграничную и непроглядную:

— Как же, мать аббатиса, мы, помните, это обсуждали...

— Помолчим!— говорит аббатиса.— Предадимся медитации в молчании.

Она смотрит на тополя вдоль аллеи, словно деревья подслушивают. Стоит ясная осень, тополя отбрасывают предвечерние тени, и тени их устилают путь ровной безмолвной чередою, как молитвенно простертые монахини стародавнего ордена. Аббатиса Круская, стройная и высокая, сама как пирамидальный тополь, потупляет светлые глаза и видит гравий, по которому ступают, ступают и ступают четыре черных туфли по две враз, и так до самого конца медитации, проведенной сквозь строй тополиной тайной полиции.

На открытом месте, на лужайке, их минует полицейский наряд, двое в темной форме, с овчарками на коротких тугих поводках. Мужчины смотрят мимо, монахини проходят как ни в чем не бывало.

Идут минуты, и здесь, на открытой лужайке, снова звучит голос аббатисы. Ее точеное белое лицо сияет английской красотой в белой рамке монашеского чепца. От роду ей сорок два года; в роду ее четырнадцать поколений бледных и владетельных английских предков и еще десять французских, их общими усилиями изваян ее изумительный череп.

— Сестра Уинифрида,— говорит она, — аллея медитации прослушивается насквозь. Вам это было повторено несколько раз. Вы это когда-нибудь усвоите?

Сестра Уинифрида останавливается и пробует думать. Она оглаживает свое черное одеяние и теребит четки, свисающие с ее пояса. Как ни странно, она одного роста с аббатисой, но не быть ей ни башней, ни шпилем: она всего лишь британская матрона, чему не помехой ни чепец, ни обеты, ни непомерное телесное целомудрие, заполняющее ее быстротечные дни. Уинифрида стоит посреди лужайки, глядит на аббатису, и вскоре в ее омраченном сознании — краю вечной полуночи — словно чудо, брезжит крохотное полярное солнце, световой диск в ореоле.

— Это как, мать аббатиса,— говорит она,— это значит, на тополях тоже аппараты?

— Конечно, на деревьях аппараты,— говорит аббатиса.— Разве можно обойтись без них сейчас, когда скандал подступает к нашим стенам? Но узнав об этом, вы этого, так сказать, не знаете. Нам надо себя обезопасить, а в чем наша безопасность состоит, знаю одна я, смотри Устав святого Бенедикта. Я ваша совесть и высший авторитет. Вы беспрекословно исполняете мою волю.

— Но мы же ведь все-таки не совсем простые бенедиктинки, разве нет? — спрашивает сестра Уинифрида с беспросветной наивностью.— Иезуиты...

— Сестра Уинифрида,— говорит аббатиса со своей невозмутимой высоты,— вокруг нас неистовствует скандал, и вы в нем увязли по самые уши, нравится это вам или нет. Раз я говорю смотри древний Устав, значит, смотри древний Устав. Раз я говорю, что иезуиты иезуитствуют, значит, они иезуитствуют.

Из часовни доносится звон колокола. Мягкий осенний вечер, шесть часов.

— Мы идем к вечерне, нравится это вам или не нравится.

— Но я же как раз люблю вечерню. Я люблю все часы молитвенного правила,— обиженно блеет благочестивая Уинифрида, и недоуменье ее монотонно и безысходно.

Они шествуют, обе статные и высокие, аббатиса как башня слоновой кости, а Уинифрида как миловидная домохозяйка, жена бизнесмена — и превосходная, конечно, была бы теннисистка-любительница.

— Часовня не прослушивается,— попутно замечает мать аббатиса.— Исповедальни тоже нет. Может, оно и странно, но как-то я решила не оборудовать исповедальни — во всяком случае пока.

Мать аббатиса вся в белом. Уинифрида в черном. Другие сестры черницы гуськом поспешают в часовню за ними, и вечерня начинается.

Аббатиса стоит на своем заалтарном возвышении, белая среди черни. Одежды она меняет два раза в день. Какое чудо искусства ее монастырь, как он отличен в своей новизне от былой ортодоксии, сколь отдален в своей древности от всего нынешнего! «Таков единственный способ,— сказала как-то она, Александра, благородная мать аббатиса, — быть наготове с ответом на любые враждебные нарекания».

Что до иезуитов, то ордена иезуиток нет. Есть нерушимое соглашение между Круским аббатством и иезуитской верхушкой, всеобъемлющее и обоюдовыгодное соглашение, но оно нигде не записано. Многие ли иезуиты знают о нем?

А что до бенедиктинцев, то аббатиса так неуклонно блюдет и отстаивает их древний строгий Устав, что и сами бенедиктинцы обоего пола давно созерцают это с кротким изумлением, чересчур кротким, чтобы протестовать против непроведения предписанных реформ, против того, что мать аббатиса правит у себя так, словно и не было Ватиканского собора; и тем более удивительно, что при такой бенедиктинке-настоятельнице такая огражденная от мира обитель вдруг стала очагом международного газетного скандала. С чего все это началось? Ведь и намека нет на старое как мир блудное дело: просто затерялся, ну, пусть даже его украли, серебряный наперсток сестры Фелицаты. И чем все это кончится? «В наши дни,— говорила аббатиса ближайшим своим наперсницам,— надо создавать новые монашеские синдикаты. Века Отца и Сына минули. Ныне у нас век Святого Духа. Дух дышит идеже хощет, и уж разумеется он хощет дышати в аббатстве Круском. С бенедиктинцами я бенедиктинка, с иезуитами — иезуитка: все по наитию. Есмь избрана аббатисой и аббатисой пребуду, и дела мои — от Святого Духа».

Напрягаясь, как море, голоса сливаются в грегорианском каноне вечерни. Витраж позади аббатисы омрачает тень: вырисовывается фигура мужчины, который взобрался к окну по лепнине и затемняет стеклянную синеву и желтизну. Ну и что же, еще один репортер хочет хитрым путем проникнуть в монастырь или, может, еще один фотограф? Скандал захлестнул весь внешний мир, а газетчикам в конце-то концов тоже надо жить. В часовню ему все равно не пробраться. Монахини продолжают торжественное пение; глухой ропот голосов за окном отдается под сводами часовни. Слышен лай полицейских собак: у них своя громкая литания, своя перекличка. Вскоре они смолкают: видно, патруль подошел разбираться с нарушителем. Тень за окном поспешно исчезает.