Владимир Царицын - Дерево Серафимы

Владимир Царицын

Дерево Серафимы

1. Шестьдесят дней.

Все. Я у финиша. Осталось…

Собственно, ничего почти не осталось. Разве что попытаться вспомнить что-то забытое и освежить в памяти незабываемое? Описать бы свою жизнь на бумаге, да не успею. Да и кому это надо?..

Андрей Александрович сказал, что боли меня мучить не будут.

Только слабость. Слабость дойдет до последней точки и все. Финиш.

Встречайте меня те, кто ушел раньше. Серафима, встречай меня!

– Редкая у Вас болезнь, Евгений Васильевич, – сказал мой лечащий врач Андрей Александрович Малосмертов, – редкая и совершенно не изученная. Современной медицине известно не более сотни случаев, подобных вашему. Лекарство от этой болезни еще не придумано. И думаю, – сказал Малосмертов, – в ближайшие лет десять-двенадцать придумано не будет, если вообще… – И задумчиво пожевал губами.

Мне-то до этих десятка с лишним лет, если жить мне осталось всего ничего! Никто не знает сколько. Андрей Александрович засунул мои данные (анализы и прочее) в компьютер и получил результат – девять с половиной недель. Прям, как название эротического фильма с Микки

Рурком в главной роли.

– Правда, этот срок чисто условный, – добавил совершенно спокойно

Малосмертов, – эмпирический, так сказать. Кто знает? Может быть, и дольше протянете…

Именно так: "протянете". Не "проживете", а "протянете" – учитывая мое состояние – самое подходящее слово.

– Или меньше, – задал я уточняющий вопрос, – протяну?

– Или меньше, – согласно кивнул он, сверкнув ранней лысиной.

Мы с Малосмертовым о моей неизбежной кончине разговариваем вполне спокойно. Я уже свыкся с мыслью, что надо готовиться, а Андрей

Александрович так часто сталкивается со смертью, что вообще относится к ней легко. Что же касается этических моментов, тут тоже все нормально, моя инициатива. Я ему сразу сказал:

– Вы со мной, Андрей Александрович не деликатничайте. Я же понимаю, что у вас ко мне чисто академический интерес. Вернее, не ко мне, а к моей болячке. Вылечить меня вы не можете, так что – валяйте, жгите открытым текстом. Понаблюдаете за мной, поглядите, как я разваливаюсь, авось будущим поколениям польза будет. Поможете кому-нибудь. Такому, как я…А я смерти не боюсь. Пожил. Я к ней совершенно готов.

– Пятьдесят два года, – начал со мной спорить Андрей

Александрович. – Это вы называете "пожил"?

– Пятьдесят три, – поправил я, -…почти. А что? Нормально. Это для кого как. Для кого-то мало, а для кого – в самый раз. Смотря как жить и с чем прибыть к конечной станции.

– Вам пятьдесят три только через три месяца будет, – напомнил мне

Малосмертов.

Я расхохотался, если можно хохотом назвать те звуки, которые были мне по силам:

– Ясно. Девять с половиной недель меньше, чем три месяца. Что ж вы, Андрей Александрович меня обманываете? Говорили: "может быть, и дольше протяну". Я, Андрей Александрович, человек реальный, трезво могу рассуждать и закатывать истерики – это не мое. Значит, девять с половиной недель – максимум?

Малосмертов стушевался. Сказал:

– Я даже слегка прибавил.

– Слегка – это сколько?

– Половинку недели… Но я же вам говорю – этот срок расчетный.

На него ориентироваться… Он получен на основе анализа данных за период от начала вашей болезни и до вчерашнего дня. Динамика…

– Стоп, – сказал я, – я все понял. Можете не продолжать. Сойдемся на девяти с половиной неделях. Мне нравится это число – 9 и 12.

Все, что сверх – отнесем на погрешности в ваших расчетах.

Доктор Малосмертов пожал плечами, соглашаясь.

Малосмертов… Вот же досталась фамильичка! Согласитесь, врачу быть Малосмертовым! Не самая подходящая фамилия, правда? Для врача.

Малосмертов или Многосмертов – для безнадежно больного – это без разницы. Лишнее упоминание о смерти не особенно благотворно влияет на его душевное равновесие, подъему жизненного тонуса, так сказать, не способствует. Но это касается других, не меня. Я спокоен. Мне ничего не жалко. А знаете, почему? Потому, что здесь меня не держит ничего.

Полторы недели с того момента, как я узнал свой срок, уже прошло.

Значит, осталось восемь. Два месяца. Не густо. И в то же время – очень много. Чем же мне занять эти два месяца? Целых шестьдесят дней! Книги я всегда читал не столько ради удовольствия, сколько с целью получения информации. А теперь? Зачем мне теперь какая-то информация? С телевизором – то же самое. Даже еще хуже. Выбора нет.

Смотреть сериалы про Дашу Васильеву и Васю Рогова? Или рекламу? "В животе ураган, принимай эспумизан". Я свое уже отпукал. Бывают такие моменты, что напрячься для этого самого дела – сил нет. Или желания.

Остается одно – лежать, закрыв глаза и вспоминать. Напряжение мысли у меня еще пока получается. Надолго ли?

Вспомнить. Вспомнить все, что удастся вспомнить и попытаться это переосмыслить.

Начну, пожалуй, с детства.

Сидели в беседке детского садика, который не работал и стоял с заколоченными дверьми и окнами. По-моему он вообще никогда не работал, сами мы в детский сад не ходили. Мы – это я, семилетний ангелочек и мой одногодок, и лучший друг детства Вовка Лукин.

Мальчики из приличных семей. Два таких ангелочка! Мой отец работал

ГИПом в "Гипродамбе", Вовкин папа не знаю кем, тоже инженером каким-то. Но тоже в "Гипродамбе".

Сидели и матерились. Слова новые, таинственные, нам нравилось их произносить. Запретный плод…

– … моржовый, – говорил я.

– … волосная, – говорил Вовка.

Что такое "…" в первом случае и что такое "…" во втором мы знали, нам это объяснил Гера. А вот "моржовый" – думали большой.

Слово же "волосная" вообще произносили неправильно. Надо было

"волостная", от слова волость, а мы думали – волосатая.

Короче, нас застукали на месте преступления.

– Женька, атас, – тихо сказал Вовка и переместился на перила беседки.

Я стоял спиной к входу. Собственно говоря, я и не сразу среагировал на Вовкин "атас". А может, он и не "атас" сказал? Может,

"шухер"? Нет, точно не "шухер". Мне кажется, в нашем детском лексиконе этих слов – шухер и атас – на тот момент еще не было.

Может быть, Вовка вообще ничего не сказал, а просто взял и вспорхнул на перила? Но глаза Вовкины я помню – в них был натуральный испуг.

– Ага! Материтесь? – услышал я за своей спиной взрослый мужской голос.

– Это не я, – быстро сообразил мой лучший друг и указал на меня,

– это он научил.

Меня схватили за шкирку, я вырвался и попытался убежать, но через три секунды был снова пленен. Вовка не терял времени даром – только сверкнули в воздухе подошвы его сандаликов и тут же затрещали кусты сирени. Собственно говоря, я подошв Вовкиных сандаликов не видел, только слышал, как он ломится сквозь кусты.

– Стой здесь, – грозно приказал мужик, который наверняка был никаким не мужиком, а молодым парнем и, естественно, комсомольцем, просто все взрослые, без градации по возрастам, казались нам во времена детские мужиками и бабами, в смысле, женщинами. – Никуда не уходи. Понял меня?

И бросился догонять Вовку.

Я постоял, переминаясь с ноги на ногу, наблюдая, как комсомолец, продравшись через сирень, забегает за угол здания (пустующего детского сада), и свалил домой. Честно сказать, сначала я хотел дождаться комсомольца, ощущая некую обреченность в своей судьбе, но что-то толкнуло меня в спину. Словно кто-то сказал мне: "Беги,

Женька! Не будь дураком!". И я убежал.

Дверь мне открыла бабушка. Я быстро скинул сандалики и, воровато проскользнув мимо нее и мимо раскрытой двери гостиной, где веселились родители и их гости Самым слышным был мамин голос), сразу прошел в бабушкину комнату и шмыгнул в угол. В углу стоял скрипучий венский стул, на котором я обычно не сидел, чаще забирался с ногами на бабушкин сундук, покрытый плюшевым покрывалом с оленями. (Точно такое же покрывало, правда, его называли ковром, висело на торцевой стенке). Рядом со стулом стояла этажерка с книгами. Я взял первую попавшуюся книгу (как сейчас помню – это была книга о приключениях

Гулливера с красивыми красочными картинками), уселся на скрипучий стул и стал с умным и спокойным видом разглядывать картинки. Читал я в семь лет еще не очень.

– Что случилось, Женечка? – с тревогой в голосе спросила бабушка, заподозрив неладное. Она вошла следом за мной и остановилась в дверях.

Я вздрогнул и слишком резко, что шло вразрез с моим спокойным видом и последующим ответом, замотал головой и хрипло выдавил:

– Ничего.

И в ту же секунду раздался звонок в дверь. Или постучали? Был ли в нашей квартире звонок в одна тысяча девятьсот шестьдесят первом году? Не помню. Кажется, все-таки был.

Бабушка пошла открывать дверь.

Я сразу понял – пробил час расплаты! Сейчас я получу ремня.

Бабушку я не боялся. По определению. Разве можно бояться бабушки, у которой ты – любимый и единственный внучек? Она и ремня-то в руках никогда не держала, только когда вставляла его в выглаженные ею отцовы брюки. Я боялся отца. Не вообще, а именно в тот момент. Я тоже у отца был единственным и наверняка (вспоминая сейчас, знаю это точно) – любимым. Но отец есть отец! Он мужчина и у него есть ремень. В тот день был какой-то праздник. К родителям пришли гости и они выпивали. Не могу сказать, что мой отец был очень уж… любителем выпить. Но выпивал иногда. По праздникам. Иногда бывало сильно. Если хотя бы папа был трезвый, может тогда… Но этот… праздник! Что же это был за праздник? Лето, тогда было лето, самое начало – сирень цвела. Значит, в тот день отмечали день рождения отца.