Владимир Кантор - Гид

Владимир Кантор

Гид

Немного сказочная повесть

И в небе и в земле сокрыто больше,

Чем снится вашей мудрости, Горацио!

Глава I

НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Шло заседание сектора, когда заглянула секретарша директора и, извинившись, позвала Константина Петровича Коренева. Костя удивился и не сразу поднялся со стула. Так официально Кирилл его еще не вызывал. Они приятельствовали со времен аспирантуры. Им было уже по пятьдесят, но называли они друг друга по имени. Коренев не лез в должности, с юности усвоив максиму Эпикура: “Проживи незаметно”.

Отчасти так и жил. Ни в каких партиях не состоял, по тусовкам не шлялся, ни в какие международные советы не входил уже давно, на TВ не светился. Главный научный сотрудник среднего института, который правительство давно грозилось закрыть. Проект щедринского градоначальника “сжечь гимназию и упразднить науки” в очередной раз волновал умы российских чиновников. Начать должно было с академических институтов, с Академии наук. Ведь вертикаль власти должна быть во всем. А Академия наук имитировала самостоятельность.

Академики выбирались так же, как и губернаторы, но фикция, фикция выборов все же была! Прецедент! Начинался этот грандиозный проект с

“сокращения” малых институтов. Грозились уже года три, но пока институт существовал. И все жили сегодняшним, стараясь не очень думать о завтрашнем.

Секретарша повторила:

– Коренев, вас директор зовет.

– Иду. Только зарплату получу. Там, наверное, уже очередь подошла.

Рядом с дверью в бухгалтерию стояли по обеим сторонам два кожаных дивана ожидания. Константин присел на один из них. Из двери вышла сотрудница, сжимавшая в руках тонкую пачку сторублевок. Теперь его очередь… Он вошел в комнату. За столом сидела полная бухгалтерша, всегда ему улыбавшаяся. Получив свой месячный оклад – тысячу триста рублей, что было равно примерно сорока двум долларам, – профессор

Коренев отправился в директорский кабинет. Разумеется, это были не все его деньги. Он работал еще в трех местах и получал в общей сложности ежемесячно около трехсот долларов, то есть около девяти тысяч рублей. Западные коллеги охали, но воспринимали нищенскую оплату профессоров как еще одну деталь русской экзотики. В этом институте он лишь числился, поскольку книг он выпустил к своим пятидесяти уже больше десятка, за рубеж его в свое время приглашали, чаще всего в Германию, то есть имя было, поэтому его работами было престижно отчитываться в конце каждого года. Приходил он в институт за зарплатой, на ученый совет да иногда на заседания сектора, когда заседание совпадало с днем зарплаты. Его вполне устраивало такое положение. В Европу он уже не ездил, там был свой кризис. И потихоньку он занял мелкую нишу, в которой его никто не тревожил.

Обычно “маленькие люди” становились такими по воле злодейки-судьбы, но Константин рвался в это звание как самое желанное. Он вспомнил, как маленький сын в середине семидесятых сказал родителям: “Давайте повесим на стенку портрет Брежнева”. – “Зачем?” – “Чтоб у нас дома хоть что-нибудь было советское”. Кухонные разговоры были самые фрондерские, но за кухонные разговоры уже не сажали. И все равно для ребенка, учившегося в начальной школе, слишком велик был контраст между тем, что твердили в школе, и домашним настроем. Страшновато было. Впрочем, и самому Косте бывало страшновато. Когда наутро после пьянки вспоминал он свою развязную болтовню, то спина покрывалась холодным потом: совсем не всех он знал из вчерашних собеседников и мог подозревать в незнакомцах стукачей. Но время проходило, его не трогали органы, и он успокаивался.

Директор встал из-за стола, вышел навстречу, пожал руку, потом вернулся на директорское место. За столом еще сидел, согнувшись, и без того невысокий, толстоватый старый профессор Роман Борисович

Нович, неунывающий еврей, который недавно выпросил у директора под себя сектор. На самом деле его звали Рувим Бенционович Рабинович, но он мимикрировал под окружающую среду, слегка русифицировавшись, и все же сохранил еврейскую анаграмму своей фамилии, поскольку две первых согласных старой его фамилии совпадали с первыми буквами имени и отчества: Р. Б. Нович. Тем более что древнееврейский письменный язык не знал гласных. Можно было, и некоторые так делали, звать его “ребе Нович”. Он на это не обижался. Даже отшучивался, что когда-то до революции известный критик разбил свою фамилию на две части, получив и имя, и фамилию – Корней Чуковский. И ничего, известным стал.

Коренев свободно, нога на ногу, присел у стола. Директор дружески ухмыльнулся ему:

– Не хотел тебя дергать, но в дирекцию пришло приглашение на конференцию за подписью Кумыса Толмасова. Знаешь, с ним лучше ладить. В правительство вхож. Сходи туда, ладно? Хуже не будет.

Что-нибудь скажешь им умное. Мне там нужен человек, который что-то осмысленное сказать может. Ты на эти темы писал. А институту хорошо бы посветиться, себя показать. В программе у них еще какой-то фон

Рюбецаль значится, может, из твоих немецких знакомых. Восстанови контакт.

– Не знаю я никакого фон Рюбецаля.

– Ну, небось от старых твоих немецких поездок осталось. Ты тоже, может, и не Коренев, а просто-напросто фон Корен. Все дворянские корни ищут, а тебе все в руки идет, а ты отказываешься.

– Фон Корен – это не настоящая фамилия, это из повести Чехова, – сказал образованный Рабинович. – Но не в этом дело. А халява там будет? Ну, в смысле чем-нибудь закусить? Выпить тоже было бы неплохо. Пожалуй, я все равно туда схожу. А ты, Костя, не сердись на меня, я же знаю, что Коренев – совсем другое, что это твоя настоящая фамилия, говорит о корне жизни, ну и о смысле, конечно.

– Роман Борисович – мастер словами играть. Но ты и вправду на него не сердись. Бессмысленно. При том, что никто не знает настоящего смысла, – возразил директор словами чеховского героя, человек он был тоже образованный.

Костя пожал плечами, отвернулся от Р. Б. Новича и спросил директора:

– Да куда идти-то? Что за мероприятие?

– Ах да, – ухмыльнулся тот. – Там чего-то а-ля Хантингтон о противостоянии и борьбе цивилизаций, – сказал он. – Институт должен там быть. Все же влиятельные люди устроили, да и называется этот форум “Выбор человечества”. Там полный шабаш будет, многие слетятся.

Это, конечно, не слет на Лысой горе, тем более не на Брокене, – по-прежнему блистал эрудицией директор. – Но это не только конгресс, там еще, кажется, и какое-то политическое варево намечается.

Поезжай, полюбуешься. Не очень далеко, на Тверском бульваре.

– Ох, не хотелось бы! – вздохнул Коренев.

Но деваться было некуда – приказ начальника, хоть и бывшего приятеля. Надо было ехать. Это был ноябрь 2003 года, канун президентских выборов. Много таких тусовок собиралось тогда по Москве.

– Ты, Костя, иди, а потом и я туда подрулю, – махнул ему рукой Р. Б.

Но- вич. – Все же большие люди собираются. Помышкую там немножко.

Халява должна быть отличная. Не бойся. А если что, я за тебя костьми лягу. Остроумно, а?

Ответить бы элегантно, изящно, остроумно, но не мог он, не умел.

Константин Петрович признавал противоречие в своем имени-отчестве.

Император Константин двинул Римскую империю на Восток, превратив ее в Византию, а император Петр свою – на Запад, пытаясь вернуть Россию

Европе. Ему об этом и другие говорили, но сочетание византийской лени и европейской рациональности он в себе и сам чувствовал.

Вначале, конечно, шла петровская основа, рациональная, но византийство было сильнее, поэтому он был отчужден даже от ближайшего окружения, как-то у него получалось, входя в контакт с кем-то, одновременно и не входить.

Костя не любил бродяжить, без толку гулять по незнакомым улицам. Так даже топографию своего района знал прескверно. Он вызывал доверие у приезжих провинциалов, его спрашивали, как куда-либо пройти, а в ответ он неуверенно пожимал плечами и советовал обратиться к кому-нибудь еще. Город ему казался таинственными зарослями, и главная задача здесь была – не сбиться с пути.

Конечно, отчество ему нравилось больше: Петр – это камень, то есть твердость, основа. Казалось бы, и имя Константин значило нечто подобное: ибо корень латинский и указывает, как замечал Флоренский, на постоянство, устойчивость, определенность. Но как писал тот же

Флоренский: “Константином зовут за непостоянство”. И добавлял хитрый поп: “Нет характера с большим непостоянством, в чистом значении этого слова, нежели характер Константина… Непостоянство Константина не зависит от чего-либо, а само есть первичная черта характера.

Константин непостоянен не почему-либо и не для чего-либо, а волею к непостоянству, как к таковому… Задав миру вопрос, не дает себе труда выслушать ответ мира. Константин нетерпелив к бытию и внешнему и своему собственному”. Не будем, однако, так быстро соглашаться с церковником. Конечно, был мой герой нетерпелив, не всегда постоянен в своих женских привязанностях, не мог в свое время однодумно действовать с приятелями-диссидентами, все ему казалось, что они слишком глубоко зарываются, что так и до связи с органами можно дорыться. А этого ему не хотелось. Хотелось быть всегда немного на отшибе.