Антон Виричев - Южная повесть

Антон Виричев

Южная повесть

Южная повесть начинается с ощущения тепла и свободы. Если не вдаваться в подробности быта, в котором человек всегда стремился сохранить тепло и покорить как можно больше окружающего пространства, чтобы доказать свою независимость от этого перекрестка территории и часов, то вы сразу окажетесь на юге.

Вы когда-нибудь слышали мелодию, по которой плывешь, и течение уносит вас дальше и дальше. Не надо противиться, стоит только набрать в легкие больше воздуха: тело послушно вынырнет из воды, а наверху ослепительно синее небо с небольшими белыми облачками докажет вам возможность постоянства и покоя. Солнце будет играть в брызгах, согревать вас своим бесконечным теплом, и чуть ли не впервые ваше желание плыть совпадет с тем, что происходит. Это почти свобода. Вода чуть солона, привкус уже не похож городскую воду, но еще не напоминает кровь. Небольшие фьорды, торчащие из моря как застывшие древние рыцари, так и не вышедшие на берег, оккупированы чайками. Странное ощущение выходца из технологичного века — достижения авиации меркнут перед грацией полета. Рыцари как воины Атлантиды — остались между землей, водой и небом. Выживает решительный, выживает не сильный. Горы на половину рассыпались в песок и гальку, дороги истоптали их седые мускулистые груди. Те, что повыше, еще блестят снежной шапкой, скрывая свое обаяние и сверкая на солнце как Полярная звезда в ночи. Рельефные уступы и пещеры — созданная веками и чистой дождевой и талой водой легенда Ты берешь в руку (уже загоревшую на ярком солнце и прокопченную на просоленном морском ветре) наточенное копье и сжимаешь его до хруста в суставах. Чувство силы прибывает с нарастающим криком. Здесь никогда не бывает пустоты: эхо повсюду. Высота достаточна, чтобы ощутить себя выше мира, мир достаточно красив, чтобы этого не делать.

Сама природа: ее скользкие скалы и гордые горы, штормовое море и спокойная заводь, пальмы, кактусы, можжевеловые кусты, усыпанные колючками, яблоневые и абрикосовые долины, яркие ветки мимозы, — каждая волна, каждый вздох, каждый падающий вниз камень и каждый расцветающий бутон неизбежно говорят о характере тех, кто здесь живет, — кто любит и ненавидит эту землю.

Здесь нельзя скрыть свое неумение, свои неудачи: просто словно люди с севера уйти в лес или лечь в поле, вдыхая запах свежескошенной травы и принимая дары жаркого и знойного июльского солнца. Здесь на каждом шагу меняется жизнь и, уходя в горы или в море, ты каждый раз борешься со стихией, каждое следующее движение — это не перемещение к заветной цели, а борьба за свою жизнь и жизнь близких тебе людей. Каждую секунду испытывая себя, южане либо побеждают, либо проигрывают стихии, и постепенно осознают, что побеждают или проигрывают самим себе. Южанин всегда более эмоционален, чем его сосед с севера, он будет горько переживать потерю, и праздновать радостную весть. Здесь быстро делают, но долго думают. Здесь многое прощают, но ничего не забывают. И если южанин привык побеждать, то никто не сможет его сломать и заставить сдаться, даже если впереди смерть — что ж, она повсюду. Его гордость и честь войдет в легенду, которые сыновья передадут своим правнукам, а восторженный пиит, набравшись вдохновения от запаха цветущей вишни, поведает всему миру и прославится.

Но если южанин проиграл сам себе, ему не улыбнется ни одна красавица, а красавицы на юге страстны как порыв ветра в море, щедры как обсыпные яблони летом и честны как листы каштана на морозе. И, пытаясь выжить в этом простом и прямом как путь брига из Которского залива в Адриатическое (Иллирийское, Ядранское) море мире, человек этот разрешит своим самым низким инстинктам разорвать свою душу и терзать души рядом спящих. На каждого гордого найдется свой подлец, еще более подчеркивающий честь первого и низость второго. Но кто посмеет осудить убившего героя? Разве что способный найти и убить убийцу.

Южная повесть немыслима без войны, хотя война немыслима для любого мудрого человека. Нельзя убить человека за то, что у него плохой характер, но он должен умереть. Смерть его черной кляксой проявится на бересте убийцы, но скальп его украсит подвал жилища воина. Нигде жизнь так ни ценится, нигде так не ценится каждый миг счастья и мира, который подарит судьба этим людям, но нигде так дешево не стоит имя того, кто уже вступил на тропы охоты за чужой душой. Тысячи мертвых душ переселяются в души живых горцев, наполняя их силой, опытом и уверенностью в своей правоте. И, вступая на священную гору, где покоятся тела павших, — на самом высоком месте, любой южанин посмотрит вниз. Признать свою бренность, понять величие мира, который разыгрывает тебя как мелкую песчинку посреди отмели, скрывающейся вечером под холодными волнами прилива, не поражение. Северный гость, взойдя на гору, страшится смотреть вниз — это не его стихия, упасть с горы — что может быть страшнее? Рисуя себе недоступный идеал, он парит мысленно в облаках, не обращая внимания на почерневшую от пожара стену покосившейся церкви, поросшие мхом пни от срубленных вековых дубов, не замечая имен умерших, которые плача взывают к каждому гостю рассказать, как живет ими посаженная туевая роща.

Так и не понятая северянами свобода, даруемая ветрами моря и величием гор, манит их сюда, хотя дом их более богат и плодороден, и кормит хлебом и солью не хуже южных земель, чаще горных и потому безжизненных. Жадно впитывая теплое солнце, каждое растение наполняется свечением и значит для южанина больше, чем засеянное пшеницей поле для потомка кривичей.

Как не полюбить этот край, если правда здесь так же светла, как и облако, парящее с орлами над свежевырытой могилой старца, над руинами старой крепости и новыми стенами, возводимыми монахами от иноверцев, над заточенной саблей янычара и тяжелыми мечами вечных стражей Косова поля? Как вырвать из сердца быстрый взгляд девушки — взгляд раненой лани, забыть лучи рассвета, рождающегося за горой легким покраснением жуткой тьмы ночи, и отгороженного горой от остального мира, в котором все еще цветет ночь с бледным, почти белым месяцем лунного света на фоне иссиня-черного неба с едва заметными точками — снежинками — единственными снежинками, не падающими на эту землю. Упасть в южную ночь, провалиться в ощущение своей ничтожности под появляющейся с каждой минутой новой тысячей звезд, попытаться охватить мириады белых мерцающих точек, которые не достать руками, не достать глазами, оттого еще более манящих, складывающихся в причудливые скелеты и силуэты знакомых персонажей. Копыта единорога привычно несут его белую гриву к южному кресту мимо хитрого охотника с луком, давят хвост скорпиона и никогда не обманут самих себя, пытаясь поразить сверкающим рогом извивающееся тело дракона. В этих сшитых воображением нитях записана история этого мира, прошлая и будущая, которую мы еще не видели.

Можно ли поделить этот мир с другим человеком, кроме как с любимой всем сердцем? Можно ли стерпеть существование в ее сердце и под этим небом другого воина, также жаждущего страсти и объятого тем же благоговением перед высотой Боботова-Кука и открывающимся посреди горной цепи видом Скадара. Любовь здесь прямо подразумевает слово «борьба», борьба жестокая не на жизнь, а насмерть, и уставшему путнику места в ней нет, если только не случится чудо, а чудеса здесь так и падают как звезды с неисчерпаемого неба: того и гляди — загадывай новое желание. Но никто не подскажет тебе, сколько ножей у притаившегося за твоей спиной, если только ты не волшебник и сам не пишешь вороньим пером себе судьбу.

Итак, если вы уже погрузились в это облако, стоит только взмахнуть крыльями — и все маленькие ниточки и пружинки этого мира откроют вам принципы своего действия. Но не надейтесь что-либо изменить — все предрешено, даже то, что еще пока не кажется ясным и известным, уже случилось ранее и только воспроизводит ту же театральную постановку с новыми актерами и новыми декорациями. Нельзя переделать мир, только себя, да и стоит ли, если он все еще дарит счастье…

…В серой дымке, встающей чуть позже рассвета и чуть раньше людей, еле заметной с моря точкой, каплей на желтом склоне прибрежной горки, висел двухэтажный домишко. Слеплен из камня и вымазан глиной, сочившейся струйками песка на беспокойном ветру, но регулярно поновляемый на углах, он как под шляпой — под аккуратно выложенной черепицей — скрывал свои двери и окна. Из распахнутого окна тянуло уютом, и возвращавшиеся с раннего лова рыбаки всегда всматривались в черную точку на белом пятне, и каждое утро пытались найти там что-то необычное, но ничего не происходило. Зелень покрывала стволы дубов и вязов, тополя росли и ветвились, пальмы выбрасывали рыжие стрелки своих несъедобных плодов, но на фоне большой гряды не было ничего необычного. Сотня таких же домиков, группами по три и по пять строений облепили желтый склон, обращенный к морю, и пять сотен открытых окон — черных точек — словно влюбленные глаза всматривались в море, надеясь увидеть там то новые паруса, то солнце, но чаще ожидая различить знакомую лодку и силуэт самых желанных своих близких людей.