Григорий Бакланов - Дурень

Григорий Бакланов

Дурень

Рассказ

Говорили, он убил человека, отбывал срок. Но сам он, когда его спрашивали об этом, кто из любопытства спросит, а кто и с опаской, он только рукой махнет:

– Та-а-а!..

И сядет на порожек крыльца или на чурбак какой-нибудь, на что попало сядет, закурит, вроде бы, к долгому рассказу приступая. Да так молча и выкурит сигарету и другую об нее прижжет. Появился он здесь прошлой осенью, работу искал: грядки вскопать, яму вырыть, сушняк спилить, костры жег огромные. Откуда он, толком не знали. Говорили – аж из Казахстана, другие говорили – из Молдавии. А по выговору не поймешь, вроде бы, южный, акающий.

Как-то наняли его перекрыть крышу сарая, сменить подгнившие столбы у забора, кое-что по саду нашлось, в общем, работы на неделю. В обед хозяйка вынесла ему в беседку полную тарелку супа и на газетке – два куска черного хлеба. Он снял фуражку, положил на скамейку рядом с собой, ел не спеша. Вот интеллигентная женщина, а понимает, что значит рабочему человеку горячего поесть. Хлеба только мало вынесла, а так бы сорвать на огороде луку зеленого, в соль натолкать, да – с хлебом. Он доел суп, слил из тарелки последние капли в ложку, закурил, рубашка на его спине просыхала.

В субботний день сам хозяин вышел поговорить с ним: ученый человек, профессор, надо дать отдых мозгам:

– Простите, как ваше имя-отчество?

– Семен.

– А по батюшке?

– Та-а-а… – Семен рукой махнул.

– Я не вникаю в подробности, но вот я наблюдаю вас уже не первый день… Человек вы достаточно еще молодой, физически сильный, а впечатление такое, как будто у вас интерес к жизни потерян. Но в жизни многое зависит от нас самих. Вот вам пример: в Англии есть физик с мировым именем. Он прославился теорией происхождения Вселенной, в частности исследованием так называемых черных дыр, гравитационных ловушек.

Семен уважительно кивнул.

– Эти черные дыры поглощают все, даже свет. А между тем он – совершенный инвалид.

Он передвигается в кресле-коляске, мизинцем нажимает кнопку на ручке кресла, ни руки, ни ноги у него не действуют. Он даже говорить не может, за него говорит компьютер. И вот этот человек…

Закурив и выпустив дым ноздрями, Семен согласился:

– А чего? Верю. Забот у него никаких, за хлебом ходить не надо.

Про хлеб он не случайно сказал. Каждый раз перед магазином милиционер перевстревает его. Семен уже и с тылу научился заходить, выглянет из-за угла – нет милиции? – тогда решается. И только устремился, тот – как из-под земли.

Стоит. Молчит. И Семен стоит перед ним.

– Ну? Регистрацию получил? Давай паспорт. А то понаехало вас…

И Семен каждый раз отдает ему сотню. Отдать легко, а пойди-ка заработай ее, сотню эту.

– Нет, вы, кажется, не поняли, о чем я говорю. Главный подвиг Стивена Хокинга даже не научный, а то, что он нашел в себе мужество жить! В инвалидном кресле он летает через океан, его принимал в Белом доме президент!

– Ви-иктор! – раздалось из форточки. – Виктор Константинович, тебя – к телефону!

Семен снова взялся за лопату. И слышал, как в доме хозяйка выговаривает мужу:

– Ты мешаешь ему работать!

А Семен копал и думал: вот ты – ученый человек, а половину участка продать пришлось. И кто купил? Шрам из-под глаза через всю щеку, это – ножом. А еще рассказывала Нюрка, она ходит к ним полы мыть, будто год целый возили его в коляске не хуже того инвалида, который дырами в небе занялся. Чего-то они там не поделили между собой, пуля на разборке задела ему позвоночник, обе ноги отнялись.

Но год прошел, опять на ноги встал, половину участка у профессора откупил, а когда забором отгораживался, еще надвинулся, метров десять прихватил. Хозяйка было туда-сюда, хотела судиться, но пришли к ней двое: "А домишко-то у вас, глядим, деревянный. Дерево, оно хорошо-о горит…". И она не стала мужа волновать, пожаловалась Семену: там у нее вишни росли. И Семен, закончив работу, взял с нее меньше, чем заранее в уме распланировал. У него не первый раз так: либо ему не доплатят при расчете, либо размечтается, а потом – сколько дадите.

На зиму, по совету этой профессорши, пустила его в кухню вдова знаменитого в прежние времена человека. Дом от него заперла, ванной сказала не пользоваться, мол, газовую колонку пережжет, пожару еще наделает, раковина на кухне есть. Он не обижался: мало ли, чужой человек полезет в ванную, еще заразу какую-нибудь занесет. Это у кого все есть, те обижаются, а у кого нет ничего – необидчивы. Он и за то был благодарен, что пустили дачу сторожить, а на жизнь себе заработает, ему и немного надо. Об одном жалел: телефон от него заперли. Звонить ему было некуда и некому, но все ж таки – телефон.

Зима в том году стояла снежная. И все подсыпало и подсыпало. Как закружит метель, к утру ни с крыльца соступить, снегу по колено, ни машину из гаража выкатить.

Семен обзавелся большой дюралевой лопатой, вначале сам ходил, предлагал дорожки расчистить, потом от просителей отбою не стало, уже и по отчеству обращаются:

Семен Палыч, Семен Палыч… Вообще-то он по отцу – Петрович, да ладно… Еще горят фонари, тьма, как ночью, а Семен уже скребет лопатой. И вечером, когда возвращается, горят по улице фонари, как будто дня и не было. Возвращался весь мокрый, как мышь, волосы под шапкой мокрые, слиплись.

Первой, что у него деньги завелись, догадалась Нюрка, которая к обидчикам профессора ходила полы мыть:

– Тебе, может, чего постирать? Да вот у тебя и машина стиральная стоит.

– Не трог!

– А чего она?

– Негодящая.

– А ну я погляжу…

– Не трог! – прикрикнул на нее Семен.

Машина, и правда, была старая, даже краска на ней облупилась, такую и задарма никто себе не возьмет. Хозяйка строго-настрого предупредила, чтоб он не вздумал ее включать: у нее мотор перегорел, не дай бог – замыкание. И Семен сообразил: в нее-то под тряпки и стал прятать деньги. Без денег плохо, а и с ними – морока.

Думал, думал, куда бы их запихнуть понадежней, под пол лазал, извозился весь, пригреб, пригреб землей пакетик целлофановый, сверху половинкой кирпича придавил, а снова полез туда, добавить заработанное, мыши объели. И ведь не жрут они целлофан! Обгрызли. Вот тогда-то и догадался прятать деньги в стиральную машину, сюда уж точно никто не полезет.

Забрала Нюрка его барахлишко с собой, принесла все выглаженное. И впервые на кухне его холостяцкой запахло едой: Нюрка в большой кастрюле сварила борщ. А какие борщи варила мать! Настоящие, украинские, ложка стоит в нем. Да еще с чесноком, со сметаной. Он и в лагерях ничто так не вспоминал, как эти борщи: вспомнит, вспомнит, да и заснет голодный. Откуда Нюрке уметь, что она сама в жизни видела хорошего? Две тарелки съел от души, а то все чаек да чаек, да в сухомятку чего-нибудь пожует наспех, утерся полотенцем, и лицо, и шею:

– Насыпь еще.

Это мать так говорила бывало: "Борща насыпать?".

В тот вечер Нюрка домой не пошла: три километра идти, темно, да и метель поднялась кстати. И постепенно начал он привыкать, уже и мысли сами собой одолевать стали: все ж таки комната у нее есть, хоть в общей квартире на три семьи, но – своя. А мысль, как вошь, заведется – не выведешь.

Но тут Нюрку прогнали с позором да с криками: хозяйка, к которой она ходила полы мыть, застала ее со своим мужиком, с тем самым увечным, которого год целый в коляске возили, пока на ноги встал. А вот поди ж ты…

В детстве Семен видел сны, даже летал во сне, это он помнит. А в лагерях ночи короткие, только лег – "Па-дъем!". Но теперь от обиды, что ли, ворочается с боку на бок, сам не поймет, снится ему или мнится? И светлей, светлей занавеска на окне. Луна, что ли, взошла? Отвернулся к стене, натянул одеяло на ухо. Но и по стене свет и тени бродят. Семен встал, отодвинул занавеску. Что такое? Березы стоят розовые, снег розовый под ними, и с неба сыпет снег красными хлопьями.

Похоже, горит что-то. В те бы окна глянуть, с той стороны горит, да дом от него заперт. Семен – ноги в валенки, как молодой солдат по тревоге: сначала сапоги натянет, потом сообразит, штаны забыл надеть. Когда выскочил, там уже полыхало, на соседней даче. А по крыше террасы бегает голый человек.

– Прыгай! – кричит ему снизу Семен.

А тот либо не слышит, шифер уже начал стрелять, либо от страху в голове помутилось. Принес Семен лестницу, подставил, и вот он весь, как есть, перед ним: трусы на голом теле да летние сандалии на ногах.

– Там еще есть кто, в доме?

Трясет головой:

– Нет никого.

Семен повел его к себе, уже въезжала в улицу пожарная машина, светя фарами. В тепле стало его трясти. Семен снял с веревки подсохшие фланелевые портянки, размял в руках, а тот и наматывать их не умеет, дал свои резиновые сапоги, дал кое-что из одежонки, а когда тот оделся и встал осанисто, Семен перешел с ним на "вы":

– Вы уж сапоги привезите, а то весной работать будет не в чем.