Алексей Михеев - Любовь и другие рассказы

Алексей Михайлович Михеев

Рассказы

Быт

Как-то само собой получилось, что когда новых, только что после вуза, молодых учительниц селили в предоставленную совхозом школе трехкомнатную квартиру, как-то само собой получилось, что учительница иностранного языка заняла комнату отдельную и непроходную. Остальные девушки-учительницы — их было две — отвели себе дальнюю комнату под общую на двоих спальню, а среднюю превратили в зал. Они повесили шторы, поставили столы, стулья, купили зеркало, поместили в зале выделенный им директором из школьного инвентаря книжный шкаф. И, осмотрев сделанное, пришли к выводу, что устроились. Скромно, но приемлемо: вполне можно жить.

Учительница же иностранного языка, в свою очередь, к обстановке отнеслась гораздо серьезнее. Прежде всего, она съездила домой, в город, съездила несколько раз, привезла оттуда вещи, потом заглянула в местный промтоварный магазин, в областном центре — в универмаг, и когда девушки уже полностью оборудовали свои комнаты, она свою обставлять еще только начинала. Но, видимо, как раз из-за того, что она уделила своему быту больше времени и внимания, ее комната и приобрела более завидный и привлекательный вид.

Первым делом она повесила на дверь портьеру, из дешевой, но плотной материи, отделила себя ею от коридора, и этим нача¬ла постепенное превращение своей комнаты в замкнутый, со своим собственным обликом, индивидуальный мир. Она завесила окно гардиной, покрыла постель чесучовой накидкой, поставила на пол привезенный из дома легкий переносной магнитофон. Постепенно у нее появились транзисторный приемник, рефлектор для тепла, пушистый мохеровый плед для той же цели, лисья шкурка у кровати вместо коврика, чтобы не вставать босыми ногами на холодный пол, бра над постелью, позволяющее читать лежа, замшевая женская чересплечная сумка на гвозде, которая здесь, в деревне, висела без дела, и очень пригодившиеся в грязь и зимнее время меховые сапоги на платформе.

Миниатюрный будильник "Слава" со знаком качества, электрофен для сушки волос, польские джинсы для повседневной работы и дорогой кримпленовый брючный костюм в простенке на костяной вешалке с напускающейся сверху шторкой. Французские духи "Магия", поставленные на льняную салфетку с краю стола, шампунь ДОП, фирмы Л'ОРЕАЛ, Париж, масляный, сгущеное очищающее косметическое молочко, для всех видов кожи, дневной крем "Наташа", кремпудра "Мимоза", тени, тушь. Фотография Поля Маккартни и репродукция "Джоконды" в изголовье кровати, небольной коврик с цветным орнаментом сбоку от нее, удобная, из местного магазина ваза на столе для карандашей и чеканка над нею на древнешотландскую балладную тему.

Комнату свою она любила. Когда вложишь в уют выдумку и старание, то долгое время продолжаешь любоваться той обстановкой, которую ты сам создал. Простое, во время отдыха созерцание ее из удобного, устроенного тобою в углу комнаты кресла, наполняет тебя тихой радостью и любовью. Ощущение, близкое к тому, какое испытываешь, когда носишь новую, нравящуюся тебе вещь, которую чаще хочется надевать и бывать в ней на людях, которая, пока не привыкнешь к ней, неизменно вселяет в тебя чувство удовлетворения, довольства собой и является непреходящим источником радостных положительных эмоций.

И даже когда обстановка твоя станет уже неновой, обыденной и привычной, то и тогда, достаточно купить в комнату какой-нибудь стул, или журнальный столик, или, наконец, просто красивую пепельницу, чтобы эта новая вещь, привлекая внимание и радуя глаз, снова долгое время заставляла тебя смотреть на примелькавшейся уже интерьер как впервые и лишний раз предоставляла возможность прочувствовать в полной мере давно уже созревавшую в тебе мысль, что у тебя, в твоем доме, хорошо.

Одним словом, ее комната ей нравилась. Она любила в ней спать, готовиться к занятиям, просыпаться утром, читать и сидеть без дела — просто находиться в ней, глядя по сторонам и сознавая, что все это дело ее рук и фантазии.

Еще она любила музыку. Записи рокопер "Томми" и "Иисус Христос", и Моцарта, и Бетховена, Равеля, его "Болеро", разные эстрадные ансамбли от битлов до певцов Леса Хамфри, "Роллинг стоунз", "Песняры", "Дип перпл", "Лед зепелин", "Кридонс" и многие, многие другие, названия которых ей здесь уже не было необходимости помнить, но к которым она привыкла за годы учебы на инязе, которые писала на магнитофон с приемника сама, привозила в каникулы из города уже записанными в кассетах и которые всегда доставляли ей истинное наслаждение.

И еще она любила есть. Не в смысле мучное или сладкое, полнеть — не полнеть — выглядела она, напротив, стройной и хорошенькой. Просто ей всегда нравился сам процесс приема пищи, и она не считала нужным отказывать себе в этом удовольствии.

Ела она аккуратно и изящно, маленькими кусочками, с вилкой в левой и ножом в правой руке, пользовалась салфеткой, чай пила из специально привезенной в деревню расписной кружки с резной позолоченной ложечкой, на зватрак в кухню выходила в пеньюаре, правда, ела слишком далеко выставив в стороны локти, и лишь это вместе с привычкой щекать, читая книгу, семечки, выплевывая шелуху себе в руку, выдавало ее простое демократическое происхождение.

Впрочем, на аристократизм она и не претендовала. Недотрогу и прихотливую особу из себя не разыгрывала, к деревенской жизни относилась без презрения, терпимо, и если отвергала ухаживания деревенских парней, их заигрывания, приглашения в клуб или на гулянья, отделываясь лишь улыбками, то только по-тому, что потребности в этом не чувствовала никакой, ей и без этого было хорошо.

День у нее начинался с работы. Первый звонок в школе давался в девять часов утра. Все учителя к этому времени были давно уже в учительской. Они разбирали классные журналы и, сопровождаемые волной установления в классах тишины, расходились в разные стороны по коридору.

Кстати уж, если говорить о преподавании иностранного языка в деревенской школе, то надо сказать сразу, что из всех изучаемых там дисциплин — это самый абстрактный, искусственный, оторванный от жизни и не имеющий никакого практического применения в деревне предмет. А если еще учитывать скудость информации, отдаленность от городов, и то, что учителя там чаще всего молодые, неопытные, да и тех не хватает… Ученики всегда относятся к языку холодно, на уроках стреляют из рогаток, в лучшем случае — зубрят, и если в пятом классе, где только начинается изучение, одиннадцатилетних и несмышленых детей еще можно заставить учить, то в старших классах в отношении иностранного языка, за преподавание которого, как правило, берется очередная, только что выпущенная, приехавшая отрабатывать свои три года в деревне учительница, сделать что-либо существенное практически никогда никому не удается.

Днем, после работы, она спала. Придя домой, проверив тетради, написав планы уроков на следующий день и полностью разделавшись со всеми заботами, когда уже свободна на весь оставшийся день, она разбирала постель, надевала кружевную шелковую рубашку и, с наслаждением ощущая телом ее чистоту, прохладу и мягкость, забиралась в постель под одеяло.

Спала она часа два. А просыпалась в ранних синих зимних сумерках со счастливым осознанием той же беззаботности и свободы. Как бывает, когда уже ничего не надо делать, когда можно вставать, а можно и остаться в постели, и ничто тебя ни к чему не принуждает, когда лежишь без движения, как проснулась, и тело охватывает томительная и сладкая лень. В то время как все в тебе открыто, распахнуто для новизны и ощущений, воспринимает все особенно отчетливо и остро, ловит в окружающем малейшее движение и оттенок. И если тогда, в полутьме, с закрытыми глазами, еще и нащупать клавишу стоящего на полу магнитофона и включить музыку, грустную, томительную, всегда наполняющую тебя предчувствием счастья и муки, когда и сознательное одиночество, и неудовлетворенность, и все твои стремление и надежды, неистребимая потребность в любви, и жажда жизни — весь мир сливается в одной мелодии, и когда тебя переполняет эта жажда, и все твои надежды и чаяния, все, чего так хочешь в жизни, тоска по ним, сладкая, мучающая сердце тоска — все это вдруг становится милым и сладостным в своем отсутствии и необретенности, когда уже ничего и не хочется, а наслаждаешься одним ощущением этой тоски и неудовлетворенности, одним лишь присутствием этих желаний и переполненностью тебя всеми ими доверху. И если еще потом включить над головой бра и взять в руки только сегодня полученный номер журнала, того журнала, который ты поистине считаешь своим, любимым, привычным, который читаешь уже давно, сколько себя помнишь, и от одной обложки и запаха бумаги которого приходишь в трепетное возбуждение, открываешь в нетерпении и жажде прекрасного… — вот тогда сама рука тянется к сигарете, к первой и единственной за день, разрешенной себе самой сигарете, когда ты, по сути, и не куришь, но в этот момент так хочешь закурить, чтобы унять наконец это щемящее от счастья сердце — или, напротив, чтобы уже все, все, все это совместить: и постель, и покой, и что ничего не надо делать, и музыка, полумрак, хорошая сигарета — чтобы все вместе, разом, в едином, и чтобы сердце переполнилось и разорвалось от всей этой дозволенности и сладости.