Виктор Пронин - Маленькие слабости

Виктор Пронин

Маленькие слабости

С неба сыпался вечерний неторопливый снег, прохожие, слегка ошалев от одного вида остановившихся в воздухе снежинок, не торопились, оттягивая момент, когда им все-таки придется нырнуть в сухие, пыльные подъезды. В каждом произошла незаметная перемена, словно какая-то приржавевшая щеколда сошла со своего места и подул свежий воздух — прохожие заметили друг друга. «Батюшки-светы! Народищу-то вокруг! Да все разные, да румяные!»

Казалось бы, сущий пустяк — снег! Какое отношение он имеет к настроению человека? А вот имеет. Оказывается, даже картошка в темном подвале, где месяцами не меняется температура, влажность, освещенность, знает не только о приходе весны — наступление ночи чует, откликается на появление звезд, восход луны. Картошка! Подумать только, бесформенный клубок из крахмала и еще чего-то очень полезного для здоровья, томится на закате, волнуется, стремится ввысь, к светлой и достойной жизни.

Вот и прохожие, углубленные в свои заботы, доходы, в ненависти и симпатии, несмело откликнулись на снег, откликнулись и тут же вроде устыдились. Да, ничего не поделаешь, готовность к открытому общению многими стала восприниматься как постыдная слабость. А сила проявляется якобы в сдержанности, а то и в недоступности. Впрочем, возможно, так было всегда, хотя бы потому, что человек на протяжении жизни неизбежно переходит от простодушия и доверчивости к настороженной замкнутости. Усваивание жизненных уроков частенько заключается в этом.

Но речь о другом — на заснеженной улице, залитой розовым закатным светом, у самого светофора, роскошно мерцающего в снегопаде, передо мной вдруг возникло лицо с куцыми усиками и очками в тяжелой оправе. Лицо слегка улыбалось и поощряюще смотрело на окружающую действительность. Дескать, молодцы, очень хорошо, рад за вас, далеко пойдете, продолжайте в том же духе. Лицо лучезарно проплыло мимо, как праздничный воздушный шарик, и лишь когда оказалось за спиной, что-то дрогнуло во мне, как невнятное воспоминание. Обернувшись, я увидел, что обладатель очков и усиков тоже остановился и смотрит на меня несколько озадаченно.

— Чего не бывает на белом свете! — воскликнул он и, шагнув навстречу, сдернул с правой руки добротную перчатку, отороченную белым мехом. От маленькой розовой ладошки с аккуратными ноготочками шел пар. Рукопожатие его было крепким и... как бы сказать поточнее... достойным. Этот человек относился к себе с уважением, имея, по всей видимости, для этого достаточно оснований. — Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь! В такой снег! В таком возрасте! — Он с доброжелательным любопытством осмотрел меня с головы до ног, от кроличьей шапки до черных ботинок, которые, куда деваться, мне самому весьма напоминали ортопедические.

Я узнал его.

И ужаснулся тому, как начисто забыл этого человека. Будто и не было его никогда на белом свете, будто не было нескольких лет в большом южном городе, бесконечных разговоров о будущем, прогулок по раскаленной солнцем набережной, сухого вина в дежурных гастрономах и отчаянной откровенности, несмотря ни на что, вопреки всему, назло самому себе. Неужели были когда-то те молодые, глупые и прекрасные годы!

А ведь были!

— Слушай, да ты вроде не узнаешь меня? — воскликнул он с укором. — Ну признайся, забыл? Вот скажи, как меня зовут?

— Еремеем тебя зовут... Ты почти не изменился, а если и изменился...

— То в лучшую сторону! — подхватил он и засмеялся, откинув голову назад — и эту его привычку я вспомнил. — Сколько лет прошло, сколько лет!

— Да и зим, наверно, прошло не меньше, — добавил я, чтобы немного протянуть время и вспомнить хоть что-нибудь существенное, связанное с этим человеком.

Да, у него было странное по нынешним временам имя — Еремей. Оно ему не нравилось, и когда приходилось знакомиться, а в те времена мы часто знакомились с разными людьми, он называл себя Емельяном, Евгением и даже Евстигнеем, только не Еремеем. Чужие имена не затрагивали его самолюбие. «Называйте меня Евстигнеем», — говорил он. Дескать, можете смеяться над этим именем, писать его на заборах, рифмовать в срамных четверостишиях — мне на это наплевать, меня зовут иначе. Этакая своеобразная маскировка.

Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать прохожим, и с полчаса предавались беспорядочным воспоминаниям о старых временах, приятелях, красивых девушках, а тогда, надо сказать, все девушки были красивыми, одно их слово могло и осчастливить, и уничтожить, каждая держала в руках твою судьбу, будущее, твою победу или поражение на вечные времена. Но даже уничтоженный, отвергнутый и осмеянный, ты мог искренне наслаждаться своим героем, потому что знал наверняка — впереди безбрежный простор лет и запросто можно все исправить, по-своему переиначить. А сейчас — что делать, — сейчас ты болезненно чувствуешь локтями стены бетонного коридора, в котором живешь, по которому снуешь каждый день взад-вперед, понимаешь, насколько ограничен круг людей, с которыми общаешься. Отношения с ними выверены и определены на годы вперед, это исключает неожиданности, и ты постепенно перестаешь даже ожидать их, более того — начинаешь их опасаться. Появление в твоей жизни нового человека почти невероятно, да и сам делаешь все, чтобы этого не случилось. Попросту не хватает духу для сближения с новым человеком, он утомляет, раздражает, отнимает время, вот что страшнее всего — он отнимает время, которое, и ты сам это знаешь, все равно не использовать никак иначе.

Считается хорошим тоном шумно радоваться таким вот встречам, хлопать друг друга по спине, причем посильнее, пусть знает старый приятель, что ты не так уж и дряхл. Положено блистать именами, датами, ценами на те непритязательные вина, одни названия которых поныне волнуют и выволакивают — выволакивают из прошлого картины прежней, глупой и счастливой жизни. Но такие встречи и выбивают из колеи, обезоруживают. Каких бы вершин ты ни достиг, с какими бы людьми ни поякшался, на лице твоем видны утраты, отказ от тех недоступных целей, которые когда-то тешили твое самолюбие. Зная свои слабости, уступки, зная, где продешевил, а где откровенно сдался, ты чувствуешь неловкость, будто обманул чьи-то ожидания, подвел хорошего человека...

— А знаешь, — неожиданно предложил Еремей, — пошли ко мне, а? Посидим, старое помянем, а? Пошли?!

— Может, как-нибудь в другой раз... Созвонимся, — залепетал я, презирая себя и стыдясь.

— Как ты сказал? — рассмеялся Еремей. — Созвонимся? Ну, ты даешь! Что такое «созвонимся» — я знаю. Это значит «отстань».

— У меня кое-что намечено... И как-то неловко...

— Старик, ты шел по улице прогулочным шагом. Так не торопятся. Так дышат воздухом. Подышим вместе. На, держи! — Ныряя в телефонную будку, он сунул мне плоский, с цифровым замочком чемоданчик.

Я повертел его в руках, полюбовался отделкой, даже постучал пальцами по крышке — во всем была видна нездешняя добротность. Эти чемоданчики почему-то называют «дипломатами». Не иначе как дипломаты ходят с такими вот вызывающе непрактичными емкостями. Что в него можно положить? Какую-нибудь очень важную депешу, а то и целое международное соглашение, ультиматум, например, или договор о дружбе и сотрудничестве, о помощи в случае нападения третьей державы. Лайковые перчатки можно бросить в такой чемоданчик, когда входишь в иностранное посольство. Конечно, внутри есть кармашки для авторучки с золотым пером, плотная пачка денег сюда поместится — ею можно поощрить резидента разведки. Да, и пистолет. Нетрудно догадаться, что это должен быть вороненый бесшумный пистолет, специально предназначенный для устранения нежелательных свидетелей, соучастников, а то и собутыльников. Трехзначный номерной замок, вмонтированный под черной ручкой, ясно говорил, что не так просто добраться до секретов государства, на которое работает такой предусмотрительный дипломат, как мой старый друг Еремей.

А сам он, закончив разговор, вышел из телефонной будки в распахнутом светлом тулупчике, окруженный нарядными клубами розового пара.

— Все в порядке, старик! — сказал он. — Нас ждут. Единственное, что необходимо сделать, — это раздобыть бутылочку поприличнее. Только что собственной рукой, вот этой самой, — Еремей вынул из перчатки и показал маленькую растопыренную ладошку, — я отрезал тебе пути к отступлению. В данный момент, — он выбросил руку вперед, оголив запястье, и посмотрел на сверкнувшие металлическими гранями часы, — в данный момент Людмила расстилает на столе самую нарядную скатерть, которую только нашла в доме. Ты слышишь треск? — Он поднял вверх указательный палец, и низкое зимнее солнце опять сверкнуло на гранях часов. — Это горят мосты за твоей спиной!

— Да, действительно, что-то стало жарко... — пробормотал я, понимая, что отступать некуда.

— Наоборот, старик! — расхохотался Еремей. — Что-то стало холодать! И нам с тобой пора поддать!