Туве Янссон - Чайки

Туве Янссон

Чайки

Он снова открыл сумки и чемоданы, уже в третий раз.

— Но, Арне, любимый, — сказала Эльса, — мы никогда не тронемся в путь, если ты не будешь доверять нашим спискам. Мы ведь составляли их неделями!

— Знаю, знаю, не шуми, мне нужно проверить всего лишь несколько мелочей…

Его худое лицо сморщилось от страха, а руки снова начали дрожать.

«Ему постепенно станет лучше», — думала она.

«Ему постепенно станет хорошо, — так сказал врач, — месяц полного покоя, и ничего больше. Он переутомился, и виновата в этом школа…»

— Эльса? Который час? Как по-твоему, уже слишком поздно звонить ректору[1]? Только чтобы объяснить ему, объяснить до конца, я имею в виду, чтоб ему все стало понятно.

— Нет. Не звони опять, не нужно. Не думай об этом.

Но естественно, он думает об этом, думает все время. Правда, они давным-давно решили, что это — прошение об отставке, которую не принимают всерьез; они понимают, они хотят, чтоб он вернулся обратно, когда выздоровеет…

Повернувшись к жене, Арне сказал настойчиво-устало — он повторял это уже сотни раз:

— Проклятая школа! Проклятая малышня!

Она ответила:

— Тебе бы учеников постарше. Твои — слишком малы, они плохо схватывают. Но надо понимать…

— Вот как? Их надо понимать? Да они — маленькие чертенята, способные на все — я говорю тебе, на все, — только чтобы уничтожить мою работу и превратить мою жизнь в ад…

— Арне, перестань! Успокойся!

— Вот именно: успокойся. Великолепно! Скажу тебе, что больше всего на свете меня беспокоит, когда меня пытаются успокоить!

Эльса начала хохотать, ее напряжение разрядилось страшным смехом — смехом, внезапно сделавшим ее лицо прекрасным.

Он закричал:

— Идиотка! Ненормальная!

Он яростно опрокинул чемодан на пол и, повернувшись к ней спиной, закрыл лицо руками.

Эльса очень тихо сказала:

— Сожалею… Иди-ка сюда!

Он подошел к стулу, на котором она сидела, и, опустив голову ей на руки, сказал:

— Расскажи еще раз, как все будет!

— Мы подплываем все ближе и ближе к берегу. Папина лодка очень маленькая, но сработана надежно. Это — наше свадебное путешествие. Ты сидишь на носу, ты никогда прежде не был в шхерах. Увидев каждую новую шхеру, ты думаешь: это — та, что нам нужна, но нет, нам надо в самую дальнюю глубь моря, к островку, который кажется лишь тенью на горизонте.

А когда мы высадимся на берег, это — больше уже не папин остров, это — наш собственный, на много-много недель; и город, и все люди исчезают все дальше и дальше, а под конец их вообще не видно, и у нас нет с ними ничего общего. Лишь одно сплошное спокойствие. Сейчас, весной, дни и ночи бывают безветренны, беззвучны, можно сказать, прозрачны… Ни единая лодка не проходит мимо, долго-долго…

Она замолчала, а он спросил:

— Ну а потом?

— Нам не надо будет работать. Никаких переводов. Ни почты, ни телефона. Ничего, что нам было раньше необходимо. Мы почти не открываем привезенные с собой книги. Мы не рыбачим, не садовничаем. Мы только ждем, когда нам чего-нибудь захочется, а если не захочется, то, значит, это вообще не важно.

— Ну а если нам чего-нибудь захочется? — задал он свой вечный вопрос, и она ответила:

— Тогда мы играем. Играем в какую-нибудь совершенно ненужную игру.

— А с кем ты обычно играешь на острове?

Засмеявшись, она ответила:

— С птицами.

Он сел и посмотрел на нее:

— Да, с птицами, с морскими птицами. Я всю зиму собираю и сушу для них хлеб. А когда приплываю на шхеру весной, мне стоит только свистнуть — и они узнают меня, и тогда повсюду хлопают белые крылья, птицы клюют на лету хлеб из моих рук. Это прекраснейшая из игр, какую только можно себе представить!

Они оба встали, Эльса подняла руки и показала, как к ней подлетает большая чайка, и рассказала, какое испытываешь ощущение, когда крыло слегка задевает твою щеку, так мягко! И когда плоские холодные лапки чаек находят опору на твоей руке, так доверительно… Она рассказывала больше уже не для него, а для самой себя, она говорила о своей собственной чайке, той, которая возвращалась каждую весну обратно на шхеру и стучала клювом в оконное стекло, она называла ее Казимирой.

— Какое имя! — сказал Арне.

— Да, не правда ли интересное?! — Обвив его руками, Эльса заглянула ему в лицо: — Как по-твоему, может, нам сейчас лечь спать?

— Конечно, но ты ведь знаешь: нынче я сплю чуточку беспокойно, я боюсь разбудить тебя. Принести тебе сок или воду?

— Воду, — ответила Эльса.

Они отправились в путь только под вечер. Теплые лучи заходящего солнца еще покоились медля над морем, и небо было совершенно спокойно и неописуемо прекрасно. Крупные острова остались уже позади, и теперь им встречались лишь очень невысокие шхеры, подчеркивавшие невидимую линию горизонта. Арне сидел на носу, иногда он оборачивался, и они улыбались друг другу. Она обратила его внимание на длинную цепь перелетных птиц, державших путь над их головами к северу; она показала ему на нескольких морянок, что пролетели мимо, прямо над своими отражениями в воде, мелькая с быстротой молнии стремительными крыльями. Она закричала:

— Комитет по приему гостей!

Но шум мотора не позволил ему расслышать ее слова.

И вот они у цели. Облако кричащих, белых как мел морских птиц поднялось в вечернее небо, казалось, несколько сотен птиц парят над их головами. Арне стоял с причальным канатом в руках, глядя, как они кружат в воздухе.

— Они успокоятся, — сказала Эльса. — Но ты пойми, именно сейчас они кладут яйца. Единственное, что нам необходимо, — это быть поосторожнее с теми гнездами, что совсем близко от нашей лачуги.

Они пришвартовались и вынесли из лодки багаж; она дала ему ключ отпереть лачугу, состоявшую из одной-единственной низенькой комнаты с четырьмя окнами. В комнате молчаливо застыла сырая прохлада. Из каждого окна видно было бескрайнее море.

— Абсолютно нереально, — сказал Арне, — это все равно что очутиться на горной вершине или, быть может, внутри воздушного шара. Думаю, ночью я буду спать. Как по-твоему, пожалуй, распакуем вещи утром? И нам вовсе незачем зажигать свечи.

— Нет, нам вообще ничего не надо делать, — ответила Эльса. — Все хорошо.

Перед восходом солнца птицы подняли такой яростный крик, словно тысячи обезумевших крылатых обитателей шхер подстрекали самих себя к нападению на людей; их лапки топтали железную крышу, казалось, тысячи птиц окружали лачугу со всех сторон, они были повсюду.

Разбудив Эльсу, Арне спросил:

— Что это с ними?

— По утрам всегда так, — ответила она. — Одна птица закричит, и тогда начинают кричать другие, но через какое-то время они смолкают. Поспим еще?

Взяв его руку в свою, она тут же заснула. Птицы продолжали кричать. Он попытался не обращать на их крики внимания, но почувствовал, как его старый страх подползает все ближе и ближе, его ужасный страх перед звуками, перед всем, неподдающимся контролю… И тогда он нашел спасение лишь в воспоминании о прошедшей ночи и снова захотел обрести защиту, а птицы уже ничего не значили для него.

Когда солнце взошло, всю комнату затопили яркие лучи — розовые и оранжевые, а вокруг лачуги все смолкло, было совершенно тихо.

«Я учусь спокойствию, — думал он, — я научусь…»

Они пили утренний кофе.

Внезапно раздался стук в окно. Эльса вскочила и закричала:

— Это Казимира! Она вернулась!

К стеклу вплотную прижалась огромная чайка, вся ее поза, казалось, выражала нетерпение.

Арне спросил:

— Есть еще кофе?

— Сейчас подогрею… Подожди немного…

Она быстро смочила сухой хлеб, разрезала корку сыра для чайки на мелкие кусочки. Все было вынесено тут же на крыльцо. Эльса издала птичий посвист и подняла своими красивыми округлыми руками мисочку повыше. Казимира, подлетев, уселась ей на руку и стала клевать.

— Видишь! — закричала Эльса, — Она помнит меня!

Арне спросил:

— Сколько лет живут птицы?

— До сорока, в лучшем случае.

— И они всегда возвращаются?..

— Всегда.

Гагу первым увидел Арне. Она сидела на яйцах под кустом близ крыльца, едва различимая на фоне серо-бурой весенней земли.

— Это — доброе предзнаменование, — серьезно сказала Эльса. — Подумать только, она не улетела, хотя мы и приплыли сюда… Теперь она останется у нас до тех пор, пока не вылупятся птенцы. Разве не мило?!

Арне, очарованный, рассматривал гагу, длинный профиль птицы, казалось, выражал терпение и глубокомыслие. Гага лежала совершенно спокойно.

Он сказал:

— Я никогда раньше не видел гагу. Посижу немножко на крыльце.

— Посиди, любимый. А я распакую вещи.