Шервуд Андерсон - Неразгоревшееся пламя

Шервуд Андерсон

Неразгоревшееся пламя

В воскресенье в семь часов вечера Мэри Кокрейн вышла из дома, где она жила с отцом, доктором Лестером Кокрейном. Дело происходило в июне 1908 года, и Мэри было восемнадцать лет. Она шла по Тремонт-стрит до Мейн-стрит, пересекла железнодорожные пути и очутилась на Аппер Мейн-стрит, улице с жалкими лавчонками и убогими домишками, представлявшей собой по воскресеньям, когда там бывало мало народа, довольно тихое и унылое место. Мэри сказала отцу, что пойдет в церковь, но вовсе туда не собиралась. Она сама не знала, чего ей хочется. «Я поброжу в одиночестве и подумаю, говорила она себе, неторопливо идя вперед. — Вечер, — размышляла она, обещает быть слишком хорошим, чтобы провести его в душной церкви, и слушать, как кто-то будет говорить о вещах, которые не имеют никакого отношения к занимающему меня вопросу». В жизни девушки приближался некий кризис, и для нее настало время серьезно подумать о своем будущем.

Сосредоточенное, серьезное настроение, в котором находилась Мэри, было вызвано ее вчерашним разговором с отцом. Без всякой подготовки, совершенно неожиданно он сообщил ей, что у него серьезная болезнь сердца и в любую минуту он может умереть. Он сказал это, когда оба они стояли в его врачебном кабинете, за которым находилась квартира, где жили отец и дочь.

Когда Мэри вошла в кабинет и застала отца сидящим в одиночестве, на улице уже темнело. Кабинет и квартира находились во втором этаже старого деревянного дома в городке Хантерсбурге, штат Иллинойс; разговаривая с дочерью, доктор стоял рядом с ней у окна, выходившего на Тремонт-стрит. За углом, на Мейн-стрит, все еще слышался приглушенный шум субботнего вечера. Только что прошел поезд на восток, в Чикаго, до которого было пятьдесят миль. Омнибус, дребезжа, свернул к гостинице на Лоуэр Мейн-стрит. Облако пыли, поднятое лошадиными копытами, плавало в неподвижном воздухе. Беспорядочная кучка людей шла вслед за омнибусом, а вдоль ряда коновязей на Тремонт-стрит уже выстроились двухместные брички, в которых фермеры со своими женами приехали в город, чтобы посвятить вечер покупкам и болтовне со знакомыми.

После того как прошел станционный омнибус, на улицу въехали еще три или четыре брички. Какой-то молодой человек помог своей подружке слезть. С уверенным видом он нежно взял ее за руку, и страстное желание испытать такое же нежное прикосновение мужской руки, не раз возникавшее у Мэри и прежде, снова вспыхнуло в ней почти в то самое мгновение, когда отец сообщил ей о своей близкой смерти.

В то время как доктор начал говорить, Барни Смитфилд, владелец заезжего двора, выходившего на Тремонт-стрит как раз напротив того дома, где жили Кокрейны, возвращался после ужина в свое заведение. Он остановился что-то рассказать группе мужчин, собравшейся перед его воротами, и раздался взрыв хохота. Один из компании, здоровенный парень в клетчатом костюме отошел от остальных и стал перед владельцем заезжего двора. Заметив Мэри, он постарался привлечь ее внимание. Он начал тоже что-то рассказывать, сопровождая свои слова усиленной жестикуляцией, и время от времени бросал взгляд через плечо, чтобы посмотреть, стоит ли девушка все еще у окна и наблюдает ли за ним.

Доктор Кокрейн сказал дочери о своей близкой смерти холодным, спокойным тоном. Девушке казалось, что все имеющее отношение к ее отцу должно быть холодным и спокойным.

— У меня болезнь сердца, — начал он без обиняков. — Я давно подозревал, что болен чем-то в этом роде, и в четверг, когда был в Чикаго, обратился к коллеге с просьбой меня осмотреть. Дело обстоит так, что я могу в любой час умереть. Я не стал бы говорить тебе об этом, если не одно соображение: я оставлю мало денег, и ты должна наметить себе какие-нибудь планы на будущее.

Доктор подошел ближе к окну, где, держась рукой за раму, стояла дочь. Услышав слова отца, девушка слегка побледнела, и рука ее задрожала. Несмотря на внешнюю холодность, доктор был тронут и хотел успокоить дочь.

— Ну, ну, — нерешительно произнес он, — в конце концов, возможно, все обойдется. Не огорчайся. Ведь я врач, практикующий тридцать лет, и поэтому знаю, что заключения специалистов часто бывают вздорны. В случае подобного рода, то есть когда у человека больное сердце, он может «скрипеть» годами. — Доктор, принужденно рассмеялся. — Я даже слышал утверждение, что лучший способ обеспечить себе долголетие — это приобрести болезнь сердца.

С этими словами доктор повернулся, вышел из кабинета и стал спускаться по деревянной лестнице на улицу. Когда он разговаривал с дочерью, ему хотелось обнять ее, но он никогда раньше не проявлял своих чувств к ней и не в силах был освободиться от присущей ему скованности.

Мэри долго стояла, глядя вниз на улицу. Молодой парень в клетчатом костюме — его звали Дьюк Йеттер — кончил свой рассказ, и раздался новый взрыв смеха. Девушка повернулась к двери, в которую вышел отец, и ею овладел ужас. Всю жизнь она прожила, не зная тепла и душевной близости. Ее пробирала дрожь, хотя вечер был теплый, и быстрым ребяческим движением она несколько раз провела рукой по глазам.

Этот жест, выражавший лишь стремление разогнать пелену охватившего ее страха, был превратно понят Дьюком Йеттером, который стоял теперь в некотором отдалении от остальных мужчин, толпившихся перед заезжим двором. Увидев, что Мэри подняла руку, молодой человек улыбнулся и, быстро обернувшись, чтобы убедиться, что на него не смотрят, стал кивать головой и делать рукой знаки, приглашая девушку спуститься на улицу, где он не замедлит составить ей компанию.

В воскресенье вечером Мэри, пройдя Алпер Мейн-стрит, свернула на Уилмот-стрит, улицу, где жили рабочие. В этом году первые признаки распространения промышленности на запад от Чикаго в небольшие города, стоявшие среди прерий, докатилась до Хантерсбурга. Чикагский фабрикант мебели построил фабрику в сонном фермерском городке, надеясь таким образом избавиться от рабочих союзов, которые начали причинять ему неприятности в Чикаго. Большинство его рабочих жило в верхней части города, на Уилмот-, Свифт-, Гаррисон- и Чеснот-стрит, в дешевых, плохо построенных деревянных домах. Теплыми летними вечерами рабочие сидели на крылечках перед домами, а толпы ребятишек играли на пыльных улицах. Краснолицые мужчины в белых рубашках, без воротничков и пиджаков, либо дремали, сидя на стульях, либо лежали, растянувшись на узких полосках травы или на утоптанной земле у дверей домов.

Жены рабочих собирались кучками и болтали, стоя у заборов, отделявших один двор от другого. Время от времени резкий голос одной из женщин отчетливо выделялся среди ровного гула голосов, наполнявшего, подобно журчащей реке, нагретые за день узкие улочки.

Посреди мостовой двое ребят затеяли драку. Коренастый рыжеволосый мальчик ударил в плечо другого — бледного, с резкими чертами лица. Сбежались еще ребята. Мать рыжеволосого мальчика не дала разгореться ожидавшейся драке.

— Перестань, Джонни! — завопила женщина. — Сию минуту перестань! Не то я переломаю тебе все кости!

Бледный мальчик повернулся и пошел прочь от своего противника. Проходя по краю тротуара мимо Мэри Кокрейн, он взглянул на нее живыми глазами, в которых горела ненависть.

Мэри торопливо шла по улице. Чуждый ей новый район родного города, с шумной жизнью, постоянно бурлящей, напористой, вызывал в ней жгучий интерес. В натуре девушки было что-то мрачное и протестующее; поэтому она чувствовала себя как дома в этих людных местах, где жизнь протекала мрачно, с драками и руганью. Обычная молчаливость отца Мэри и тайна, окружавшая несчастливую семейную жизнь отца и матери и отразившаяся на отношении к ней жителей городка, сделали ее одинокой и поддерживали в ней подчас чересчур упрямую решимость как-то по-своему осмысливать явления жизни, которых она не могла понять.

А в основе образа мыслей Мэри лежали острое любопытство и отважная жажда приключений. Она походила на лесного зверька, которого выстрел охотника лишил матери и который, побуждаемый голодом, выходит на поиски пищи. Десятки раз в течение года она вечерами прогуливалась одна в новом, быстро растущем фабричном районе своего городка. Ей было восемнадцать лет, но она уже выглядела взрослой женщиной и знала, что другие городские девушки ее возраста не решились бы гулять одни в таком месте. Это сознание наполняло ее некоторой гордостью, и, шагая по улице, она смело смотрела по сторонам.

Среди рабочих, живших на Уилмот-стрит, мужчин и женщин, привезенных в город мебельным фабрикантом, многие говорили на чужих языках. Мэри шла среди толпы, и ей нравились звуки иностранной речи. Когда она проходила по этой улице, у нее возникало такое ощущение, словно она покинула свой город и путешествует по какой-то чужой стране. На Лоуэр Мейн-стрит и в тех кварталах восточной части города, где жили юноши и девушки, которых она знала с детства, и где жили также торговцы, клерки, адвокаты и наиболее обеспеченные хантерсбургские рабочие-американцы, она постоянно чувствовала скрытую враждебность к себе. Эта враждебность не была вызвана свойствами ее характера. В этом Мэри не сомневалась. Она держалась настолько особняком, что, в сущности, ее почти не знали.