Антонио Табукки - Голоса

Антонио Табукки

Голоса

Первой позвонила девушка. Она звонила третий раз за последние три дня и повторяла без конца одну фразу: я больше не могу… В некоторых случаях нужно быть особенно внимательным, чтобы не попасть в психическую зависимость от того, кто звонит. Необходима осторожность и в то же время доброжелательность, чтобы человек на другом конце провода почувствовал, что тут не бездушный механизм, а друг, от участия которого, быть может, зависит жизнь. Кроме того, важное правило: он не должен “споткнуться” о ваш голос, иначе ситуация только усложнится. С людьми в подавленном состоянии именно так и случается, они не довольствуются анонимным голосом, им нужен кто-то, кому они могут доверять, они хотят, чтобы это был тот голос, и отчаянно к нему привязываются. Труднее всего иметь дело с людьми, которыми овладела навязчивая идея, отчего они возводят вокруг себя прочную стену. Порой они говорят по телефону такое, что волосы дыбом становятся, и редко идут на контакт. На этот раз, однако, все получилось хорошо, потому что мне повезло: я неожиданно напала на то, что ее интересовало. Вот еще одно правило, которое подходит к большинству случаев: постараться выйти на тему, которая может заинтересовать позвонившего, потому что у всех, даже самых отчаявшихся, остается, в конце концов, что-то, что их занимает, даже у тех, кто, кажется, порвал все связи с реальностью. Впрочем, это вопрос вашей доброй воли. Иногда приходится прибегать к маленьким хитростям: мне, например, удавалось разряжать ситуацию, до того казавшуюся безвыходной, с помощью стакана. Предположим, звонит телефон, вы снимаете трубку, произносите обычную фразу, а в трубке полная тишина, даже дыхания не слышно. Тем не менее вы продолжаете с настойчивостью говорить что-нибудь в таком духе: вам, мол, известно, что на другом конце слушают, а раз уж слушаете, то скажите все, что хотите, первое, что придет в голову: нелепость, ругательство, — крикните, наконец. В ответ ничего, мертвая тишина. Но у того, кто позвонил, был же повод для этого, только вам он неизвестен, вам вообще ничего не известно, человек может оказаться иностранцем или немым — кем угодно. Тогда я беру стакан и карандаш и говорю: послушай, нас на земле миллионы и миллионы, однако мы двое встретились, правда по телефону, это верно, не зная друг друга, не видя друг друга, но все-таки встретились, давай используем этот шанс, это ведь что-то должно означать, ты меня слышишь, давай сыграем, у меня здесь, передо мной, стакан, я заставлю его звенеть, ударив по нему карандашом, тлинь, ты меня слышишь, если слышишь, сделай то же самое, ударь два раза, а если перед тобой ничего нет, достаточно, если ты просто постучишь по телефонной трубке ногтем, вот так, цок-цок, слышишь, если ты меня слушаешь, ответь, я прошу тебя, слушай, я сейчас попробую перечислить вещи, какие придут мне в голову, а ты мне скажешь, нравятся ли они тебе, — например, тебе нравится море, если да, постучи два раза, один удар будет означать “нет”…

Так вот, о девушке, которая набирает номер. Пару минут она молчит, а потом начинает повторять: я больше не могу, я не могу больше, я не могу больше, я больше не могу, я не могу больше… И так далее, без конца. Это была чистая случайность, что я поставила пластинку. Сегодня пятнадцатое августа 1, подумала я, вряд ли будет много звонков, и действительно, я приступила к дежурству больше двух часов назад, но до сих пор никто не позвонил. Стояла страшная жара, маленький вентилятор, который я принесла с собой, не давал ни капли прохлады, город казался вымершим, все укатили за город, на вакации. Я поудобнее устроилась в кресле, попробовала читать, но книга упала на грудь, а я боюсь дремать на дежурстве. У меня замедленная реакция, и если кто-нибудь позвонит, в первые секунды я буду плохо соображать, а именно первые секунды, как правило, и решают, потому что позвонивший может положить трубку, и кто знает, хватит ли у него мужества набрать номер еще раз. Потому я и поставила тихонько моцартовский “Турецкий марш”, веселая музыка действует стимулирующе и поддерживает морально. Девушка позвонила, когда пластинка еще играла. Долго молчала, затем начала повторять, что больше так не может. Я не прерывала ее, потому что для подобных случаев есть свое правило: человек дает волю чувствам и должен высказать все, что хочет и сколько хочет. Когда же наконец она замолчала и сделалось слышно лишь ее прерывистое дыхание, я сказала: подожди секундочку, ладно, я только сниму пластинку, — а она мне ответила: не надо, пусть играет. Конечно, сказала я, я с удовольствием оставлю ее, а тебе что, нравится Брамс? Не знаю сама, почему я вдруг почувствовала, что ключом к контакту может оказаться музыка, этот трюк пришел мне в голову спонтанно, маленькие выдумки иногда провиденциальны, а что касается Брамса, вероятно, это была игра моего подсознания под впечатлением книжки Саган, название которой отложилось в памяти. Это не Брамс, сказала она, это Моцарт. Как Моцарт? — слукавила я. Конечно Моцарт, ответила она уже живее, это же “Турецкий марш” Моцарта. И стала рассказывать мне о консерватории, где училась до того, как случилась эта история.

Дальше все пошло хорошо.

Время тянулось медленно. Я слышала, как пробило шесть часов на колокольне церкви Сан-Доменико, выглянула в окно: над городом висела легкая знойная мгла, по улицам проезжали редкие машины. Я подкрасила ресницы — иногда я находила себя хорошенькой — и растянулась на диванчике рядом с проигрывателем, раздумывая о делах, о людях, о жизни.

Телефон зазвонил в половине седьмого. Я произнесла обычную формулу, может быть, немного устало, почувствовала на другом конце провода легкое замешательство, затем голос сказал: меня зовут Фернандо, но я не деепричастие 2. Есть еще одно хорошее правило: надо оценить первую реплику, демонстрируя этим свою открытость к контакту. Я засмеялась и ответила, что у меня был дедушка, которого звали Андрей, но и он не был условным наклонением 3, он был просто русский. На том конце провода немного посмеялись в ответ. Затем голос поведал, что все-таки имеет нечто общее с глаголами: некоторые их свойства в его характере. Прежде он был непереходным глаголом. Все глаголы служат для построения фраз, сказала я. Мне представилось, что наша беседа допускает аллюзии, и потом, всегда лучше поддержать тон, заданный собеседником. Но теперь я сослагательное наклонение, вернее, слагательное, сказал он. Слагательное? — переспросила я, в каком смысле? В том, ответил он, что я складываю оружие. Может быть, в том и состоит ошибка, сказала я, что оружие не должно быть сложено, возможно, причина в скверной грамматике, было бы гораздо правильнее, если бы воюющие стороны были вооружены, кругом и так столько безоружных, будьте уверены, целая армия наберется. Он ответил: буду. А я сказала, что наша беседа похожа на таблицу спрягаемых глаголов. Он засмеялся коротким, грубым смешком. А потом спросил, знаком ли мне шум времени. Нет, ответила я, не знаком. Это очень просто, сказал он, стоит только сесть в постели, ночью, когда не удается уснуть, и уставиться открытыми глазами в темноту, немного спустя он послышится, похожий на рокот моря или глухой рык зверя, пожирающего жертву. Почему-то он не стал подробнее говорить об этом, хотя я не перебивала его, мне все равно не оставалось ничего другого, как сидеть и слушать. Между тем он был уже где-то далеко, я почувствовала по разговору, что наша связь прервалась, он сделал переход, в котором не было никакой логики, а может, он просто не хотел рассказывать о своих ночах. Я дала ему продолжить — никогда ни в коем случае нельзя перебивать говорящего. Мне не нравится его голос, подумала я, то чересчур истеричный, то переходящий в шепот. Дом очень большой, говорил он, это старинный дом, полный мебели, оставшейся от предков, безобразная мебель в стиле ампир, много потертых ковров и портретов угрюмых мужчин и гордых несчастных женщин со слегка отвисшей нижней губой, знаете, почему их рты имеют такую странную форму? — потому что горечь целой жизни собирается в нижней губе и оттягивает ее, эти женщины были вынуждены проводить бессонные ночи рядом с глупыми, не способными на любовь мужьями и так и сидели по ночам с открытыми глазами, устремленными в темноту, лелея свою боль, в гардеробе, соседнем с моей комнатой, еще лежат ее вещи, которые она оставила: на одной из тумбочек немного белья, действующего на нервы, маленькая золотая цепочка, которую она носила на запястье, и черепаховая заколка для волос, письмо лежит на комоде, под стеклянным колпаком, под ним когда-то стоял огромный будильник из Базеля, этот будильник я сломал, когда был еще ребенком, однажды я болел, никто не зашел проведать меня, я помню это, словно это произошло вчера, я поднялся, вытащил из-под колпака будильник, который испуганно звякнул, снял заднюю крышку и аккуратно разбирал его, пока вся простыня не покрылась маленькими шестеренками, если хотите, я могу его прочитать, я имею в виду письмо, более того, я могу процитировать его по памяти, я перечитываю его каждый вечер, Фернандо, если б ты только знал, как я ненавидела тебя все эти годы, так оно начинается, остальное можете домыслить сами, колпак хранит концентрированную ненависть. Затем он вновь сделал резкий переход, но на этот раз, мне кажется, я поняла логику, потому что он назвал мужское имя: Джакомино.