Луи де Берньер - Клад Мамаситы

Луи де Берньер

Клад Мамаситы

Старая повитуха свесила ноги с постели и протерла кулаками глаза. Яркий, неумолимый свет солнца уже заполнил дом, начертив на полу напротив открытой двери ослепительно-белый прямоугольник. Старуха подвинула ноги в сторону, чтобы солнце не сожгло их, и осторожно попробовала вдохнуть воздух. Она заранее смирилась с мыслью, что сегодня — один из тех дней, когда каждый вздох не столько наполняет легкие кислородом, сколько иссушает их. Стоит только пошевелиться — ну, например, смахнуть со лба непокорную прядь волос, — как пот тут же заструится по спине, собираясь в ложбинке между ягодицами, побежит со лба в щель между грудями, и тогда останется только благодарить Христа Спасителя за то, что он дал человеку брови, которые не дают этой жгучей соленой влаге залить глаза.

Люди звали ее Мамасита или Абуэла — Матушка или Бабушка, — потому что никакие иные прозвища не были в состоянии передать всё уважение и любовь, которые они к ней питали. Ее же настоящего имени никто, включая иногда даже ее саму, уже не помнил, и она несмотря на то, что ни одна ее девичья мечта не сбылась, была довольна жизнью, как только может быть доволен человек, который каждый день был кому-нибудь нужен. У нее никогда не было ни мужа, ни денег, она не умела ни писать, ни читать и ни разу не бывала нигде дальше соседнего городка Домисиано, зато она помогла родиться на свет уже трем поколением детей, ни одного дня в жизни не голодала и не завела ни одного врага.

Сидя на краю кровати, Мамасита принялась изучать дряблую, покрытую старческими пятнами кожу у себя на руках. Затем она начала рассматривать ладони на свет: ей нравилось, какими прозрачными они становились. Казалось, еще немного и можно будет рассмотреть каждую косточку и жилку. Она попыталась унять дрожь в руках, которая все усиливалась в последние десять лет, и вспомнила те времена, когда ее руки еще были крепкими, а их движения — уверенными и когда они извлекали младенцев со сноровкой, происхождение которой она и сама не вполне понимала. На расстоянии дня ходьбы от ее дома вряд ли можно было найти хоть одну живую душу, которая родилась бы без ее участия, не исключая и значительного числа домашних животных. Конечно, в подавляющем большинстве случаев рожать детей в муках обречены только женщины, но изредка у скотины тоже случаются трудные роды, и тогда на помощь зовут Мамаситу.

Мамаситу ни разу никто не заподозрил в том, что она ведьма, или в том, что у нее дурной глаз, — даже в тех редких случаях, когда роды кончались смертью матери или ребенка, — зато все помнили, что ей не раз удавалось спасти чью-то жизнь. Больше всего Мамаситу прославил тот случай, когда дон Балькасар потребовал от нее спасти ребенка ценой жизни матери — так отчаянно хотелось ему наследника. Мамасита отказалась, заявив, что ребенок родится порченым и станет проклятием рода Балькасаров. Она повелела братьям дона Балькасара увести его из дома, чтобы он не мешал ей спасать жизнь его жены, которая металась на кровати в бреду, умоляя убить ее. Мамасита изгнала всех посторонних из комнаты роженицы и рассекла младенца на куски прямо в утробе матери, а затем извлекла его оттуда по частям; когда она сложила все куски на полотенце, то получился дьявол с рогатой головой и обезьяньим хвостом. Дон Балькасар, увидев это, ужаснулся и раскаялся, и даже совершил паломничество через весь океан к гробнице святого Иакова в Компостелу, а впоследствии жена родила ему шестерых здоровых детей. Из Испании в подарок Мамасите он привез серебряное распятие, и та повесила его у себя над кроватью. Это была единственная драгоценность, которой она владела. Теперь это распятие висит в боковом приделе церкви Скорбящей Богоматери в Домисиано, а рядом с ним прикреплен пожелтевший и покоробившийся листок бумаги с рассказом о том, откуда оно взялось и как жена дона Балькасара чуть не родила порченого ребенка.

Но в этот день, сидя на краю кровати, Мамасита мрачно размышляла о том, что в сухой сезон все с нетерпением ждут дождя, а когда начинаются дожди — жаждут возвращения палящего зноя. С другой стороны, у жары есть одно преимущество — везде много пыли, на которой можно рисовать. Старуха соскользнула с кровати на пол, подошла к столу, наклонилась над ним, чтобы проверить, достаточно ли пыли осело на поверхности, и провела пальцем на пробу несколько линий. Поджав губы, Мамасита тщательно зарисовала карту, которая приснилась ей ночью и которую она постаралась не забыть проснувшись. Затем на другом конце стола она поставила тарелку, маленькую чашку и стальную кружку.

Сражаясь со спичками и вентилями, Мамасита разожгла две горелки на своей керосинке: на одной она поджарила лепешку из смеси кукурузной и пшеничной муки, а на другую поставила греться наполненную водой крошечную кастрюльку, в которую поместила мелко наструганную панелу[1] и молотый кофе. Когда вода вскипит, получится ароматный напиток, одного глотка которого достаточно, чтобы поднять на ноги мертвого коня. Затем Мамасита извлекла из буфета наполовину пустую бутылку с анисовым агвардиенте[2] налила из нее порцию в стальную кружку и опорожнила ее одним глотком, с удовольствием ощутив, как и в каждый из дней своей взрослой жизни, мощное действие, которое оказывает на организм крепкий алкоголь, принятый натощак. В любом деревенском доме утро начиналось с этого ритуала. Считалось, что агвардиенте убивает глистов и прочих кишечных паразитов. Те же, которые все-таки выживут, будут перепуганы до полусмерти, а это тоже приносит моральное удовлетворение.

Затем Мамасита нарезала тонкими ломтиками зеленый банан, обжарила ломтики в кукурузном масле, завернула их в теплую лепешку и принялась тщательно пережевывать еду своими беззубыми деснами. В том, чтобы завтракать каждое утро одним и тем же образом, есть что-то успокаивающее, думалось Мамасите; кроме того, когда она отправится проведать дона Агостина, тот несомненно подарит ей несколько авокадо и она будет просто обязана успеть съесть их все без остатка, прежде чем они почернеют и размякнут. От этой мысли у нее побежали слюнки.

Мамасита отхлебнула глоток горячего, сладкого кофе. Вкус кофе представлял собой квинтэссенцию породившей его земли: в нем ощущались беспощадные ливни, скудная почва, порочные саванны, упрямые джунгли, надменные горы, проказливые реки. Старуха закурила сигару и почувствовала, как пьянящий дым заполнил все пустоты внутри ее черепа.

Закончив завтрак, она вышла на улицу, все еще сжимая в зубах пуро,[3] и тут же поморщилась от яркого солнечного света. Медленно, шаркающей походкой пройдя по улице мимо возившихся в пыли цыплят, она зашла в маленькую лавчонку, где Кончита торговала выпивкой и мачете. Обе женщины подняли руки в знак приветствия.

— Мне нужен карандаш и лист бумаги, — сказала Мамасита. — Хороший карандаш и хороший лист бумаги.

— Бумагу я тебе дам просто так, — сказала Кончита, — но вот карандаш будет стоить от двух до десяти песо в зависимости от длины. У меня есть один очень даже неплохой, — с этими словами она достала карандаш из ящика. — Если его аккуратно затачивать, он долго прослужит. Кто знает, может быть, даже целый год. Стоит четыре песо.

Мамасита подозрительно изучила карандаш. Когда в чем-то не разбираешься, надо делать умный вид. Повертев карандаш в пальцах, она сказала:

— Я дам тебе авокадо с плантации дона Агостина. У меня его еще нет, но скоро будет.

Кончита вздохнула. Она уже много лет пыталась искоренить привычку к натуральному обмену, бытовавшему среди жителей деревни, но дорога связала эту глубинку с большим миром совсем недавно, а старые привычки умирают с трудом. В любом случае авокадо ей и самой хотелось, поэтому она сказала:

— Ладно, согласна на авокадо, но только большое.

— Я дам тебе очень большое, — пообещала Мамасита, жуя кончик пуро, — а ты не забудь дать мне бумагу.

Кончита вынула из-под стола тетрадь на пружинке, вроде тех, которыми пользуются школьники, и осторожно вырвала из нее один листок, который вручила старой повитухе. Та почтительно взяла его, зажав между большим и указательным пальцами.

— Бумага, — сказала она таким же голосом, каким люди говорят «гром», когда собирается дождь.

Вернувшись в свою хижину, Мамасита осторожно перерисовала на бумагу карту, начерченную ею на пыли, покрывавшей стол. Это была непростая задача. Если налегать на карандаш слишком сильно, пальцы сводит от боли, если же не давить совсем, линии получаются бледными и кривыми, идут вовсе не туда, куда хотелось, и кончаются вовсе не там, где нужно.

— Hijo’e puta,[4] — ругалась тихонько Мамасита, наслаждаясь возможностью употребить, когда ее никто не слышит, слова, которые никогда не срывались у нее с губ в присутствии посторонних.