Изабелла Худолей - Фарисей

ФАРИСЕЙ [1]

Видеть зло и молчать — совершать преступление

В этот ранний утренний час он шел по пустынной главной улице города, где прошла большая часть его жизни и где, вероятно, она закончится. Шаги его гулко отдавались в тишине, звук рикошетом от стен домов настигал его и он почти радовался ему. Башмаки его в порядке, не стоптаны, блестят, маленькие подковки не дают им асимметрично стираться и вот сейчас они как бы говорят, громко и суетливо, в соответствии с мелким шагом низкорослого человека. Они одобряют его привычку ежедневно ухаживать за обувью по вечерам, когда ее снимают, а не надевают утром. Скольких людей он учил этому в жизни и как мало кто усвоил эту простую истину! Как скверно воспитаны люди, как неряшливы они и расхлябаны, как аморальны и корыстны! Разве честному человеку кожаное пальто по карману? Не говоря уже о машине любой марки. Только две эти вещи — повод заподозрить владельца в коррупции. И что вы думаете? Начни уголовное дело — ниточка приведет куда надо. Вот и занялись бы, кому следует, этими самыми владельцами авто и кожаных пальто. Да некому, некому нацелить весь этот аппарат. И сам аппарат давно уже снял кожаные куртки и шинели, а все больше в заграничном. А на какие шиши, извините?

Маленький, плюгавый, только под старость он стал несколько пошире, приобрел более квадратные очертания, но от этого не добавил ни солидности, ни симпатии. Голова все так же втянута в плечи, будто он постоянно ждет удара. Физиономия изрыта следами какой‑то кожной болезни. Глазки за толстыми линзами очков сверлят собеседника этакими гаденькими сверлышками, а нет–нет и соскальзывают с него и то ли глумливо, то ли воровато уходят куда‑то в сторону. Он неустанно ищет ими пороки людские. Ждет, высматривает, подозревает, а не найдя, не увидя воочию, нехотя их отводит, как бы говоря: «Погоди, я еще тебя поймаю, я до тебя доберусь!» Но не всегда эти глаза колючие и сверлящие. Как только представляется случай поучить кого, процитировать, к примеру, Ленина, они размягчаются и даже иногда вовсе закрываются. Голос звучит сладострастно и возвышенно, глаза закрыты и он почти поет. Душой, во всяком случае. Сколько у него на памяти ленинских цитат! Причем не на этой старческой памяти, а с тех самых пор, когда в военной форме, еще студентом, а потом молодым преподавателем в парткоме института клеймил, разоблачал перевертышей и маловеров, лжеученых и лженауки. Ах, как лились, лились непринужденно и свободно цитата за цитатой. Да все к месту, да все точно наизусть, без искажений! А как же? Ленинское слово исказить преступно, а уж сталинское тем более. И его цитаты тоже знал, до сих пор на слуху и на языке. Нет–нет да и выскочат ненароком. Теперь можно говорить те великие истины вождя свободно. Уже почти нет тех, кто их учил и помнил. А что до их смысла, так Сталин всегда говорил умно и хорошо. Главное, всегда сам писал свои речи. Вот недавно он тоже сам написал доклад о задачах в свете решений XXVI съезда КПСС и Пленумов ЦК КПСС. В газетке выхолостили все, одни лозунги остались. Но если вдуматься, чем плохи лозунги? Все коротко и ясно. Программа. Чем плохо, например: «Главный вывод, который мы должны сделать из пережитого институтом трудного периода, заключается в том, что следует соблюдать социалистическую законность, пресекать любые попытки ее нарушения, предавать широкой гласности все стороны нашей деятельности, всемерно сплачивать коллектив на основе наших общих интересов, во имя коммунистических идеалов и далее, далее, далее». Почему ничего нет о медицине? Так это неважно. Воспитывать гражданина — это важно, а профессия — это вторично.

Так шел он, размышляя, по утреннему городу, и вдруг как молния ударила его в темя. Он внезапно остановился и резко поднял голову вверх. Удар шел оттуда. Это не было физическим прикосновением, но если бы взгляд имел механическую силу, этот удар был бы убийственным. На балконе, опершись о барьер, стояла немолодая полная женщина и не мигая смотрела на него холодными, слегка прищуренными глазами. В этих глазах он прочел только одно чувство — ненависть. Не эмоциональный запальчивый гнев, нет. А какую‑то особенно спокойную, тяжелую, зрелую ненависть. Он знал, кто такая эта женщина, где работает, как давно в институте. Она — хирург. Сильно постарела за последние годы, а была веселой, шумной, громогласной. Он не мог вспомнить точно, но, кажется, что‑то он не захотел сделать… Да, вспомнил! Он не захотел оставить в ординатуре ее единственную дочь, хотя та была все годы круглой отличницей, серьезно занималась наукой и имела все права на это. Как там в его докладе: «Нельзя трудное дело взросления делать за юношу или девушку, ибо только путем собственных успехов и неудач человек выковывает характер, достойный уважения, только в труде формируются его лучшие качества, в частности, стремление быть полезным обществу».

Вот так, уважаемая! Можешь хоть стрелять в меня своим холодным взглядом, а дочка твоя поедет по распределению в Белгородскую область. А мой сын, говоришь? А что мой сын? Он тоже уехал. В Ставрополь, на кафедру к моему приятелю, говоришь? Ну так Ставрополь, хе–хе, это же другой край! Так что все правильно, не подкопаешься. А на закуску тебе, к размышлению на досуге, позволь процитировать Ю. В. Андропова, пока он еще жив и при власти. Тут я без бумажки не обойдусь, не та память. Запомни себе, мамаша, что мы воспитываем твою дочь «не просто как носителя определенной группы знаний, но прежде всего как гражданина социалистического общества, активного строителя коммунизма с присущими ему идейными установками, моралью и интересами, высокой культурой труда и поведениям. Вот что нам завещает уважаемый и дорогой Юрий Владимирович. А? Что? Ну и что ж, что из реанимации. Когда слово верное, неважно, откуда оно дошло, хоть и через интубационную трубку.

Если бы он смог, он улыбнулся бы этой своей последней

удачной мысли. Но он давно уже запретил себе улыбаться на людях. Как‑то увидел себя в зеркале и содрогнулся — не улыбка, а какой‑то крысиный оскал. Как тут не вспомнить Красовитова — «…чтоб не противно было взглянуть на себя в зеркало…»

Кстати о Красовитове. Не могу припомнить, хоть убей, что он плохого говорил о той, что вот уже несколько лет заведует кафедрой хирургии. А что плохо говорил — помню точно. А о ком Красовитов говорил хорошо? Не припомню… Так вот рассказал об этих своих подозрениях профессору Э., а он засмеялся и рассказал анекдот о немце, англичанине и французе, которые искали самое восхитительное в женщине. А все были глубокими стариками. Вот француз и говорит, что больше всего в женщине ему нравится э–э-э…, забыл что это такое и где оно расположено, но ша–арм… Значит, намекает мне Э. на мой возраст, намекает… Или разговор нарочно переводит с той женщины. Изольда ее зовут, кажется. Аспиранткой она у него была, а он тогда молодым был, сорок с небольшим. Х–хе, носилось тогда что‑то в воздухе, носилось… Эх, зря я тогда ему это сказал. Да и другое тоже. Зря разоткровенничался. Все они сволочи — и этот Э., и О. который пожелал себе научно- исследовательский институт иметь, чтоб директорствовать в нем, и кафедру в институте при этом сохранить. Как бы не так! Ишь чего захотел! А я вот возьми и скажи тогда, что создал уже такой институт, большой, богатый, военный. Весь почти под землей разместился. Лучших своих учеников институту тому отдал. Все командные должности заняли. А вот теперь они мне руки не подают.

— Как, все так и не подают?!

— Не подают…

— Все?!

— Все…

И зря сказал. По глазам понял, что не мерзавцев тех он осудил. Ну, один ученик мерзавец, ошибся я в нем, ну второй, а когда все… Что же выходит? Выходит, что хоть я и учитель их, но главный мерзавец‑то я и есть. Потому что все, как один, мерзавцами быть не могут. Так я им насолил в их ученичестве, что они не хотят меня знать больше и руки не подают… Кто же умный в таком признается, а я, дурак, разболтал.

Зря, зря я в откровенности пустился. Видел, как вытянулись их физиономии, что они подумали о новом своем ректоре. Хоть они: «Арон Иванович, Арон Иванович…», да видно же, видно все. Одним словом, сволочи, и верить никому нельзя.

Или этот случай с «героем». Пригласить студента к ректору на квартиру посидеть, чаю попить, поговорить. Это ли не честь?! Как я перед ним о своей тяжелой юности распространялся, как наставлял! Так и вижу сейчас его поганые глаза! Если б я повнимательней к нему присмотрелся, может быть и сам заметил, что что‑то тут не так. Насмешка конечно же была. А может даже и не так далеко спрятанная? И надо же было этому дураку–кагэбисту поднять такой хай! Ну подделал документы героя и афганца писарь этот штабной, выгнать его, конечно, надо было, но зачем же так оглашать? Кому это на руку? Только нашим врагам, врагам социалистической морали. А он, этот из Первой части, раззвонил на всех углах. Ох, не любит он меня, прямо ненавидит. Поэтому и кричал так о «герое», чтоб мне досадить за это мое чаепитие. Сволочь он, без сомнения, сволочь…