Валерия Перуанская - Кикимора Страница 16

– На мое несчастье, дочь выбрала себе такую профессию, при которой постоянно сидит дома, на работу ходить не надо, а я с некоторых пор оказался под неусыпным контролем. Я, видите ли, сегодня удрал! – И пояснил: – Она на своей машинке трещала, увлеклась, про меня забыла, а я мигом собрался и был таков! – Ликовал он совсем как мальчишка и вызвал этим у Анны Константиновны снисходительную улыбку взрослого человека.

– Сколько же так продолжаться будет и чем кончится? – спросила она, показывая, что не может присоединиться к его непонятной веселости. – И зачем вам это надо?

– Зачем-то, значит, Аннушка, надо, – сказал он изменившимся тоном. – И вы сами превосходно понимаете.

Маятник стенных часов, старинных, наверно еще бабушкиных, прежде неслышный, громко вдруг застучал – они оба невольно на него оглянулись. Часы гулко и задумчиво пробили один раз – половина первого.

– Хорошо ходят? – спросил Антон Николаевич, словно обрадовавшись, что нашлась для разговора более легкая тема.

– Замечательно! – подхватила и Анна Константиновна. – Ни разу не чинились, кажется. Они – из детства, за это я их люблю. Много-много мне напоминают... Круглый стол под абажуром, на улице вьюга, а в комнате тепло, печка топится, мы с папой клеим из разноцветной глянцевой бумаги гирлянды на елку, а мама читает вслух Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Тогда, кажется, только что вышла. Я мало что понимаю, но отчего-то и мне интересно слушать... А часы время от времени бьют, кажется, что живые, словно еще один близкий человек в комнате... А один раз я их остановила. Залезла на стул, открыла дверку, подставила ладонь под маятник, он по ней больно стукнул, но остановился – рука оказалась сильней. И у меня возникло неприятное чувство, что я насилием убила это живое. С тех пор больше никогда до них не дотрагивалась.

– А мы с Марьяной в один прекрасный день похожие на ваши часы снесли в комиссионный. – И ответил на ее недоумевающий взгляд: – Очень уж они философски время отбивали, постоянно напоминали о его быстротечности.

– Так ведь оттого, что снесли, время не стало медленней бежать?

– Не стало. А все-таки иногда удавалось о нем забывать. Сейчас, конечно, и без их напоминающего тиканья и боя редко удается, – опять серьезно сказал он. – И знаете, когда чаще всего?.. Когда я с вами.

– Спасибо, – сказала она с чувством.

– За что же спасибо? Я правду говорю.

Дождь за окном все лил и лил. Небо сделалось совсем темным, где-то погромыхивал гром. Анна Константиновна встала зажечь свет.

– Вы знаете, Аннушка, – заговорил он снова, когда, включив настольную лампу, разлившую по комнате уютную солнечную желтизну, она вернулась на место, – накануне того дня, когда мы с вами познакомились, я похоронил своего старого фронтового товарища. Рак печени. На шесть лет моложе меня был... Вернулся с поминок – у молодежи моей гости. Магнитофон, проигрыватель, дым коромыслом. Надо вам сказать, что мы с Марьяной всегда были участниками их вечеринок. И они – наших. Поверите ли – Марьяна до самой своей болезни в танцах устали не знала, и голос у нее был приятный, и на рояле подбирала любые современные мелодии... Наверно, это была первая вечеринка у дочери с тех пор, как умерла мать. И пора, ничего не могу сказать – два года минуло...

Он смолк, и у Анны Константиновны было чувство, что в эту минуту он ушел далеко-далеко от нее, в ту свою жизнь, где ей нет места. Она сидела не шевелясь, чтобы не помешать ему думать и вспоминать. Он закрыл ладонью лицо, потер его, будто что-то с него неприятное, липкое снимая:

– Да, так вот, в тот вечер я почему-то остро осознал, что мне там, на этом пиру молодости, делать уже нечего...

– Напрасно вы так, – не согласилась Анна Константиновна. – Вы и с молодежью очень умеете. Я не раз наблюдала.

– То совсем другое. Я не смогу, пожалуй, вам объяснить, отчего так. Ни хоронить я себя пока не собрался, ни на лавочке на бульваре сидеть, как некоторые мои сверстники, желания не возникло, а вот зашевелилось что-то здесь, – он дотронулся до груди. – Не то чтобы отчужденность – мне молодое веселье понятно, это ведь только со стороны кажется, что у меня самого оно давно было. Не так-то и давно, забыть не успел... Скорей всего, ощущение это – непричастности, что ли? – оттого было таким острым, что я только что пришел с похорон. Оттого, что все чаще эти похороны... То ли повезло мне, то ли наоборот, но я многих своих сверстников, да и друзей помоложе пережил, и именно в тот день заметил, до чего же опустел вокруг меня мир. Ни городов, ни огней... Осталось несколько старичков и старушек, у которых две заботы: бегать по докторам и принимать лекарства. У телевизоров они спят, а в газете только некрологами интересуются: вот опять кто-то другой, а не он или она. Мне этого не только не надо, я этого боюсь пуще смерти. Слежу за собой, чтобы до них не скатиться... И без дела никак не привыкну. Шутка ли сказать – полвека был ему необходим, полвека сам им жил, и вдруг расстались, будто и знакомы никогда не были. Как со случайным спутником в поезде. С той разницей, что спутника легко и навсегда забываешь, а то, что составляло смысл и суть бытия – во всяком случае, в большой степени, – так легко, не откинешь, не отринешь... Мне трудно стало. Понимаете?

Она кивнула. Она хорошо понимала.

– А Татьяна не поняла, – раздумчиво проговорил он. – Ей все это кажется естественным. И что я, как говорится, на заслуженном отдыхе, и что друзей и товарищей то и дело хороню. Конечно, естественно, да ведь не легче от этого. Для Татьяны Семен Борисович, которого за три часа перед тем сожгли в крематории, кто? Старинный друг отца, вместе воевали, вместе в Прагу входили. Славный пожилой человек – веселый, умница, добряк. Вот и все, пожалуй, что для нее Семен Борисович. А для меня Семен – кусок жизни, который вместе с ним сожгли. И моя частица ведь вместе с Семеном из мира ушла – то, что он один про меня, обо мне знал. Мы, когда хороним друзей, родных, не задумываемся обычно, что с ними и частицу себя – иногда значительную – хороним...

Анна Константиновна, пока слушала, душой за него изболелась.

– Это верно, – сказала она, деликатно выждав, не скажет ли он еще что-нибудь, – но нельзя постоянно об этом думать. У вас есть дети, внуки, вы, не как я, не один на земле.

– Дети, внуки, – повторил он. – Есть. Светят, конечно. Но отчего-то мало греют.

– Они не могут вас не любить! – с жаром воскликнула Анна Константиновна. – Вас нельзя не любить!

Он благодарно положил руку на ее пальцы, успокоил:

– Они и любят. Как умеют.

– Да нет, не в этом, наверно, дело, – взволнованно заговорила Анна Константиновна. – Просто они же ничего не знают. Они разное могут подумать. Вы бы им объяснили...

– Что?

– Ну, не знаю что, – сбилась она. – Успокоить их надо, чтобы не думали...

– Чего не думали? – с той же напористостью задал он новый вопрос, окончательно загнав ее в тупик. Самому пришлось и ответить: – Что я имею намерение предложить вам объединить наши одинокие жизни?.. А если я именно такое намерение имею? Или вам кажется это невозможным? – Глаза его опасно для Анны Константиновны похолодели.

Она запинаясь пробормотала:

– Разве это так просто, как вам кажется?

– Пусть и не просто!

– Не сердитесь только, пожалуйста, – попросила она. – Мне неприятно.

– Простите, – мягче сказал он. – Ладно, – как бы решив что-то про себя, продолжал он. – Не будем об этом. Давайте лучше пить чай с обещанным болгарским конфитюром, – и легонько похлопал ее по колену, словно призвав и ее и себя не печалиться и смотреть проще.

Но она не могла не печалиться и смотреть проще. Не было у нее ничего – и ничего не надо было. А теперь... Надо было оставить все так, как сначала получилось: гуляли, развлекались, разговаривали. А теперь неизвестно – что и куда. Чего Татьяна испугалась? Разве Анна Константиновна собирается что-нибудь у нее отнять? Об отце бы лучше подумала – как ему лучше. Или его выбор ей не по душе?..

Хорошо, положим, Антон Николаевич настоит на своем. Характер, властность в нем и сейчас сохранились. И что будет? Он же, как большинство мужчин, в житейских вопросах непрактичен, ему подавай, чего он захотел, а спроси его, куда им вдвоем деваться?.. Ей к нему переезжать немыслимо, а здесь и диван-то втиснуть некуда. И Жариковы еще за стенкой – вот радости-то им, веселья будет... От мысли о Жариковых и их ухмылочках Анна Константиновна содрогнулась и чуть не выронила из рук чашку, которую протягивала Антону Николаевичу. Чай выплеснулся на блюдце.

– А вы ее успокойте, Таню, – сказала она. – Объясните, что я просто ваша знакомая, что никаких намерений в отношении вас не имею. Она же по театрам и выставкам ходить с вами не будет, зачем же вам одному? – И только тут отважилась поднять на него взгляд, чтобы увидеть то, что ожидала увидеть, как только заговорила: пробравший ее мурашками холод в его глазах, которые знала и теплыми, и приветливыми, и даже нежными. Да, да, мысленно воскликнула она, вы хотите сказать, что думали обо мне и моем отношении к вам лучше?.. Но я ведь и сейчас не о себе, а о вас забочусь, о вашем спокойствии. Что изменится от того, что мы с вами объединимся, скажите, пожалуйста?.. Вслух она жалобно сказала: – Я ведь не о себе, я о вас забочусь. Что получится, если мы против ваших детей пойдем? Разве я могу на это согласиться?