Даниэль Кельман - Измеряя мир Страница 18

Он еще не закончил писать, как начался дождь. Лодка наполнилась водой, они поспешно направили ее к берегу. Там их ждал мужчина, голый, бородатый и едва различимый от грязи. Это его плантация, за вознаграждение они могут тут переночевать.

Гумбольдт заплатил и спросил, где дом.

Нет у него дома, сказал человек. Его зовут дон Игнасио, он кастильский идальго, и весь мир — его дом. А это, между прочим, его супруга и дочь.

Гумбольдт поклонился двум голым женщинам, не зная, куда глядеть. Гребцы натянули между деревьями брезент и уселись под ним.

Дон Игнасио спросил, нужно ли им что-нибудь еще.

Обессиленный Гумбольдт сказал, что в данный момент ничего.

Ни один из его гостей, заявил дон Игнасио, не должен ни в чем нуждаться.

Он повернулся и ушел с большим достоинством. Крупные капли дождя прыгали по его голове и плечам. Он пах цветами, влажной землей и навозом.

Иногда, задумчиво сказал Бонплан, ему кажется просто какой-то загадкой, что он здесь. Бесконечно далеко от дома, никто его сюда не посылал, и все только из-за какого-то пруссака, которого он встретил на ступеньках дома.

Гумбольдт долго не мог заснуть. Гребцы, не переставая, рассказывали друг другу шепотом одну путаную историю за другой, и все это оседало в его мозгу. И каждый раз, когда он пытался заставить себя не думать о летающих домах, коварной женщине — змее и борьбе не на жизнь, а на смерть, он видел перед собой глаза ягуара. Внимательные, умные, безжалостные. Он тут же приходил в себя и сразу слышал шум дождя, голоса мужчин и боязливое порыкивание собаки. Потом появился Бонплан, он закутался в свой плед и тут же заснул. Гумбольдт не слышал, когда же он уходил.

На следующее утро солнце стояло уже высоко, и было трудно себе представить, что вчера лил дождь; дон Игнасио распрощался с ними жестом хозяина замка. Они всегда будут здесь желанными гостями! Его жена сделала книксен, как придворная дама, а дочь погладила Бонплана по руке. Он положил ей на плечо свою руку и убрал с лица прядку волос.

Дул горячий ветер, как из раскаленной печки. Заросли по берегам реки стали гуще. Под деревьями лежали белые черепашьи яйца. Ящерицы облепили днище лодки. По воде скользили тени птиц, которых в небе не было.

Какой удивительный оптический феномен, произнес Гумбольдт.

Это никак не связано с оптическими явлениями, сказал Марио. Птицы непрерывно погибают, каждый миг, собственно, они ничего другого и не делают. А в отражениях живет их дух. Ведь куда-то им надо лететь, а на небе им больше не место.

А насекомые? спросил Бонплан.

А вот эти вообще не умирают. В том-то и проблема.

И действительно, москитов становилось все больше и больше. Они летели с деревьев, появлялись из воды и воздуха. Летели со всех сторон, воздух просто звенел, они кусали и пили кровь, а взамен каждого убитого налетала сотня других. Лица у всех постоянно кровоточили. Даже толстые платки на голове не спасали, москиты прокусывали ткань.

Река, сказал Хулио, не терпит людей. Прежде чем отправиться сюда, Агирре был в своем уме. Только здесь ему взбрело в голову объявить себя императором.

Сумасшедший убийца, сказал Бонплан, этот первый исследователь Ориноко! И все дело только в этом.

Этот мрачный человек вовсе ничего не исследовал, он мало что понимал, сказал Гумбольдт. Не больше чем птица — воздух или рыба — воду.

Или немец — юмор, сказал Бонплан.

Гумбольдт посмотрел на него, наморщив лоб.

Шутка, сказал Бонплан.

И весьма несправедливая. Пруссак любит посмеяться. И в Пруссии много смеются. Стоит только вспомнить романы Виланда или превосходные комедии Грифиуса. Да и Гердер не чурался хорошей шутки.

В этом я нисколько не сомневаюсь, сказал Бонплан кисло.

Ну, тогда все в порядке, примирительно сказал Гумбольдт и почесал искусанного до крови пса.

Они вышли на середину Ориноко. Река была такой широкой, что можно было подумать, они плывут по морю. Где-то вдали, как фантом, просматривались на другом берегу джунгли. Водоплавающей птицы здесь не было. Небо, казалось, плавилось от жары.

Спустя несколько часов Гумбольдт обнаружил у себя на ногах под кожей больших пальцев впившихся блох. Пришлось прервать путешествие; Бонплан принялся сортировать коллекцию растений, а Гумбольдт сидел на складном стульчике, опустив нога в тазик с уксусом, и составлял карты русла реки. Pulex penetrans, обыкновенная песчаная блоха. Он опишет ее, но даже в своем дневнике ни словом не обмолвится о том, что лично подвергся нападению.

Да в этом ничего такого нет, сказал Бонплан.

Он много думал, возразил Гумбольдт, о законах славы. Человека, про которого станет известно, что под ногтями его больших пальцев жили блохи, никто не будет воспринимать всерьез. Независимо от того, были у него другие заслуги или нет.

На другой день их постигла неудача. В одном особенно широком месте, где не было видно ни того, ни другого берега, ветер развернул парус против направления их движения, лодка накренилась, ее захлестнуло волной, и тут же десятки исписанных листков закачались на воде. Лодка наклонилась еще сильнее, так что вода доходила им уже до колен, собака повизгивала, а гребцы собирались прыгать за борт. Гумбольдт резко поднялся, мгновенно отстегнул пояс с хронометром и крикнул в приказном тоне, чтобы никто не двигался с места. Течение несло лодку, парус мотался туда-сюда, как тряпка, серые спины крокодилов сгрудились вокруг лодки.

Бонплан вызвался доплыть до берега и найти подмогу.

Нет тут никакой подмоги, сказал Гумбольдт, подняв пояс с хронометром над головой. Если кому — то еще не бросилось в глаза, сообщаю: кругом одни только джунгли. Остается только ждать.

И действительно: в самый последний момент ветер надул парус, и лодка начала медленно выпрямляться.

Вычерпать воду, скомандовал Гумбольдт.

Переругиваясь между собой, гребцы принялись за дело, набирая воду в горшки, кепки и кружки. Прошло немного времени, и лодка приняла нормальное положение. Листки бумаги, высушенные растения, писчие перья и книги плыли по реке. Вдали, словно торопясь оказаться подальше, качался на волнах, цилиндр.

Иногда он сомневается, сказал Бонплан, вернется ли он когда-нибудь домой.

Гумбольдт ответил, что это вполне трезвая мысль, и проверил, не повредился ли хронометр.

Они добрались до пресловутых порогов. Из реки торчало множество обнаженных скальных пород, вода пенилась с такой силой, что казалось, вот-вот закипит. Двигаться по реке с нагруженной лодкой дальше никакой возможности не было. Иезуиты местной миссии, вооруженные до зубов, неотесанные и больше похожие на солдат, чем на священников, встретили их недоверчиво. Гумбольдт лично посетил главу миссии, сухощавого мужчину с желтым от лихорадки лицом, и показал ему свой паспорт.

Хорошо, сказал отец Цеа. Он отдал из окна приказ, и вскоре после этого шестеро священнослужителей привели двух индейцев. Эти достойные люди, сказал отец Цеа, знают пороги, как никто другой, и они добровольно вызвались провести их через них в приспособленной для этого лодке. Гостям придется подождать, пока лодка окажется по другую сторону быстрин, ниже по течению, тогда они смогут продолжить свое путешествие. Он сделал жест рукой, его люди вывели индейцев и заковали их в кандалы.

Он весьма благодарен, осторожно сказал Гумбольдт. Но одобрить этого он не может.

Ах, да что вы! воскликнул отец Цеа, это же ничего не значит и обусловлено только непредсказуемостью поведения этих людей. Они вызвались добровольно, а потом вдруг исчезнут и ищи их. К тому же они здесь все на одно лицо!

Вскоре доставили лодку для продолжения путешествия и объяснили, что поскольку она была такой узкой, им придется сесть друг за другом на ящики с инструментами.

Лучше один месяц в аду, сказал Бонплан, чем такое!

Вы получите и то, и другое, пообещал ему отец Цеа. И ад, и лодку.

Вечером впервые за много недель они насладились хорошей едой и даже вкусили испанского вина. В окно доносились перебивающие друг друга голоса гребцов, они никак не могли найти общий язык, рассказывая друг другу очередную историю.

У него такое впечатление, сказал Гумбольдт, что здесь постоянно что-то рассказывают. Спрашивается, к чему все эти монотонные бормотания на тему выдуманных жизненных историй, в которых нет никакого смысла и не содержится ничего поучительного?

Здесь уже все перепробовали, сказал отец Цеа. По всем колониям запрещено писать вымышленные истории. Но люди упрямы, да и священная власть церкви не безгранична. Тут все дело в самой стране. Можно поинтересоваться, не встречался ли барон со знаменитым Кондамином?