Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен Страница 19

– Ты все еще злишься на меня?

– Да.

– Давай поговорим.

– Сейчас не время.

– У тебя всегда не время.

Ей хочется помочь ему разгружать машины, но предложить она не решается. Смотрит на него и ждет.

Она всегда недоумевала, как это ей, с ее заурядной внешностью, удалось произвести на свет такого красавца. С некоторых пор ей трудно смириться с приближением шестидесятилетия.

Никому и в голову не придет, что они мать и сын, думает Симона. Она – с серыми, коротко остриженными волосами, ненакрашенная, в мужских брюках и поглаженной на скорую руку рубашке, в кроссовках, все это ее не молодит. Он – в джинсах, ладно сидящих на бедрах, в белой футболке с прорехой на локте. Он похож на сексапильного англичанина, раздевающегося посреди прачечной под ошеломленными взглядами домохозяек в рекламе «ливайсов-501». С непокорной прядью, падающей на блестящие черные глаза, он красив естественной красотой. Породистый жеребец, весь в отца.

Он садится наконец на стул напротив нее, между сушкой и гладильным валком.

– Ни одну мою подружку я не могу привести к матери. На этот раз с Лорой у меня серьезно. Я не хочу ее потерять. А ей это покажется странным.

«Лора думает, Лора говорит, Лора готовит киш как никто». Мнение Лоры становится важным, думает про себя Симона. Когда она впервые увидела, как сын смотрит на женщину с восхищением, что-то странно торкнуло у нее в районе пупка.

– Вы все такие же чокнутые? Боитесь мужчин, что ли? Ты и одного не смогла удержать. Даже моего отца!

Он встает, вынимает простыни из-под гладильного валка, продолжает работать, не прерывая разговора. Интересно, думает Симона, кто научил его так складывать простыни? Не она.

– А как же тогда все эти фильмы про любовь, на которые ты меня водила в детстве и говорила: «Смотри, милый, как это прекрасно»? – Он снова садится. – Сколько уже времени ты там живешь?

– Десять лет.

– Десять лет мне вход воспрещен, как парии.

Это правда, думает Симона. У меня лучший в мире сын, а я даже не могу пригласить его к себе домой. Это уж чересчур. Королева могла бы сделать для него исключение! Хотя откуда ей знать, у нее-то нет детей. Может быть, мне стоит переехать?

– В квартале судачат, – продолжает он. – Это так и будет продолжаться?

– Я устала от этого спора, Диего.

– Любовь мужчины кое-что тебе дала. Вот он я!

– В моей жизни много замечательных мужчин. Первый из них зовется Диего. Есть еще Фернан, твой дед, достойнейший человек, мои друзья…

Диего перебивает ее:

– Почему же тогда ты поставила крест?

– Я не поставила крест на мужчинах. Я просто не хочу больше получать от них плюхи.

Две клиентки оборачиваются на нее.

– «Каждый стережет своих коров, и волк не страшен».

– Запершись в доме? «Каза…» как его там…

– «Каза Челестина».

– В заложницах у двинутой Королевы.

– Мы свободны. Мы добровольные квартиросъемщицы. И не небоскреб же это, просто небольшой дом. Пять женщин, одна из которых вовсе не поставила крест на мужчинах. В планетарном масштабе это ничтожное меньшинство, не эпидемия же.

Заинтересовавшиеся клиентки подходят ближе.

– Улей без самцов! Так бы и опрыскал его инсектицидом!

– Пара – не единственная модель. По-разному можно быть счастливыми.

Клиентки смотрят на свое белье, которое крутится в барабанах на программе деликатной стирки, а уши так и навострили, слушая Симону.

– Хочешь, я расскажу тебе про дом мужчин, куда запрещен вход женщинам?

– Этого, мой мальчик, не может быть. Никогда не поверю.

Две клиентки согласно кивают, не сводя глаз со своих трусов и бюстгальтеров.

Нет сегодня нежности между Диего и Симоной. Нет того нежданного счастья, заливающего ее щеки румянцем удовольствия, когда ее большой мальчик вдруг обнимает ее сзади и говорит: «Приласкать тебя, мамочка?»

– Я желаю тебе большой и прекрасной любви, сын. Если Лора тебе действительно нравится, не раскачивайся слишком долго. А то ведь «разборчивая невеста старой девой останется».

– В пословицах ты всегда была чемпионкой. А сама-то так замуж и не вышла.

– Мне никто не предлагал.

– А ведь мужчин-то хватает. Ладно, мне надо работать. Я еще должен сложить двенадцать пар простыней и сто двадцать пять полотенец для соседнего ресторана.

Симона выходит, шагает по улице. При мысли о ста двадцати пяти полотенцах для ресторана ей хочется пригласить сына на пиццу «четыре сыра» вдвоем. Без стопок белья и без дома между ними. Она возвращается назад, толкает дверь:

– Я приглашаю тебя поужинать сегодня вечером.

23

Он расхаживает взад-вперед: придет ли она? Его страшит этот переход от переписки к реальной жизни, когда девушка, надо понимать, ждет, чтобы он взял инициативу на себя. Если надо быть мужчиной и распускать хвост, пусть подаст явственный знак, чтобы у него хватило духу. О чем он будет с ней говорить? Он надеется, что у нее красивый голос. А то у последней был голосок Лягушонка Кермита[64]. Надо было ему надеть бежевый свитер, тот, что он никак не решится выбросить. Он чувствовал бы себя комфортнее, чем в этом костюме, в котором ходит на работу. Но он не успел зайти домой переодеться: не хотел заставлять ее ждать. Она опаздывает. Может, и вообще не придет. Он решает дать ей еще пять минут и тут видит вдали беличью головку с наушниками в ушах и ноги в красных босоножках на высоченных каблучищах.

Жюльетта вышла на две станции раньше. Если пройтись, слушая свой «душевный» плейлист, глядишь, и успокоится. Нет. Холодный пот. Перед рестораном «Senza Nome» мужчина поглядывает на часы. Антрацитово-серый костюм, белая рубашка, начищенные до блеска «вестоны».

Это, наверно, он, он ведь писал, что коллекционирует английскую обувь. Что-то не похож на фотографию, которую мне прислал. Выше ростом. Держится очень прямо. Вид уверенный. Должно быть, ему не привыкать. Что делать? Подойти? Не подходить?

Крепко сжав шоколадный батончик в кармане, Жюльетта уже собирается повернуть назад.

– Я жду «Принцессу-Недотрогу». Это случайно не вы?

Жюльетта чувствует, что краснеет.

– Нет… то есть да… вообще-то меня зовут Жюльетта.

Я прохожу кастинг на главную роль и не получила текста.

– Значит, «Принцесса-Недотрога» – это не вы?

– Ники меня раздражают, это мой друг Макс придумал.

Зачем я говорю о Максе?

– Вы правы, меня зовут Робер.

Я так и думала, ты не похож на Зузу.

– Вы легко меня нашли?

– Ошиблась пересадкой, я вообще рассеянная.

Уу! Врушка.

– Но вы все же пришли.

– Это Макс настоял.

Боже, до чего я бестактна!

– Спасибо Максу, – кивает Робер, спрашивая себя, что же это за Макс такой, в каждой бочке затычка. – Мне было любопытно узнать, кто скрывается за этим изящным слогом: «Узнавать друг друга постепенно, шаг за шагом, штришок за штришком, как пишется картина, как проявляется фотография». Это, надеюсь, не Макс писал?

– Макс мой лучший друг.

Робер достает сигарету из мятой пачки, предлагает ей. Уже несколько месяцев она не курила. С первой затяжки начинает кашлять.

Вот тебе и «Принцесса-Недотрога»!

Они так и стоят на тротуаре, ничего не говоря. Молчание затягивается. А вокруг продолжается жизнь. Люди идут мимо, огибая их.

Наверняка их кто-то где-то ждет. Кто-то, кому есть что им сказать.

Жюльетта посматривает на Зузу-Робера.

Я вижу, ты не решаешься предложить мне стаканчик вальполичеллы под папарделле алла ноче, о которых с таким энтузиазмом говорил из-за экрана.

Он потирает подбородок и щеки. Чувствует себя голым, пустым, без единого довода. Она продолжает посматривать на него искоса. И чем больше смотрит, тем яснее видит высокого сухаря в очках, свежевыбритого и очень самоуверенного.

И где же твоя трехдневная щетина, придававшая тебе невероятно задиристый и такой аппетитный вид?

А он? Он мечтает о милой девушке, которая взяла бы его за руку. Самоуверенных людей он побаивается, экспансивность напоминает ему его мать, высоковольтную диву, с которой он всегда чувствует себя не в своей тарелке. Надо полагать, эта монтажница с киностудии в декольтированной ярко-оранжевой блузке, с распущенной гривой и на ходулях знает наизусть все сцены киношных свиданий. Ему никогда не дотянуть до ее внутреннего кино.

А она? Она хотела бы встретить мужчину одновременно надежного и пылкого. Который крепко стоял бы на ногах и толкнул бы ее в подворотню, чтобы впиться пламенным поцелуем. Не бегуна на сто десять метров с барьерами. Марафонца, который держал бы дистанцию и после того, как схлынет всплеск новизны, когда тела воспаряют, а скептетизм спит крепким сном. Лесоруба-гуманиста, философа, разводящего устриц, из фильма «Маленькие секреты»[65], виноградаря, влюбленного в слова. Того, кто увлек бы ее, рассмешил, оторвал от земли. Жюльетта вздыхает. Какой он серьезный, этот Робер. Скучный, как дождь.