Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен Страница 20

Мои феромоны подпирают стенку. Не хватает свинга, чтобы закружить их в танце.

Она слышит, как голос Макса шепчет ей на ухо: «Терпение, моя Жюльетта, чуточку терпения. Не спеши с выводами… Априори свои, разложенные по полочкам, смети одним махом».

Макс, заткнись!

«Не упирайся. Услышь тихую музыку, которую он играет тебе. Зайди хоть немного подальше».

Может быть, ты и прав. У него зеленые глаза, и я вижу краешек футболки с корабликами, высовывающийся из-под наглаженной рубашки.

– Знаете, я, наверное, поужинаю один.

Пять слов лопаются пузырями, унося благие намерения Жюльетты.

– Но почему?

– Зажигание не сработало.

Восьмилетняя девочка, которую словно стерли ластиком, стоит на тротуаре, и сердце ее ноет, а в животе поселилась пустота.

Я не его размерчика. Я одета не в тот цвет. Не принесла мне удачи эта блузка! Надо было раньше сообразить, она же совершенно немодная и к тому же мне жмет! Я не стройная и не загадочная. У меня никогда не будет тонких лодыжек. Высокие каблуки ничего не дают. Ген соблазна перескочил через поколение. Меня нельзя полюбить! И потом, я возвращалась в квартиру за сланцами, вот ангел и улетел. Все ясно!

Жюльетта запускает руку в карман, достает раздавленный батончик, сует в рот, роется в сумке, выуживает плитку шоколада с засахаренными апельсиновыми корочками, откусывает квадратик, второй, третий. Вот и нет второй шоколадки.

Сев на бордюр, она снимает босоножки, растирает ноющие лодыжки, надевает сланцы. Ей не хочется спускаться в метро, лучше пройтись пешком.

Домой. Проститься я немного поспешила!

24

Каждый раз одно и то же. Это вечное ощущение пустоты. В час, когда поднимается занавес, она не знает куда деваться. Включает телевизор, выключает, встает, ходит взад-вперед, смотрит на небо, на бамбук и снова садится. Берет со стола колоду карт. Делит ее надвое, схлопывает карты, тасует, раскидывает веером. Пасьянс всегда один и тот же. «Часы». Раскладывает двенадцать карт по кругу рубашкой кверху. Трижды. Четыре последних выкладывает в середину, переворачивает одну. Семерка пик; она кладет ее на «семь часов». Всегда надеется, что в конце выпадут четыре короля. Ни разу это ей не удалось.

Королева нервничает. Девять часов! В этот час она выходила в свет рампы. В этот час даровала себя публике, воспаряла. Вот уже тридцать лет с наступлением вечера голова идет кругом. Весь день она шла к этой волнующей минуте, последней перед выходом на сцену: возбуждение, напряжение, полузабытье – и первое па. Теперь ей каждый день этого не хватает.

Она снова раскладывает пасьянс. И снова короли появляются задолго до конца. Она собирает карты, тасует, постукивает колодой по столу, чтобы выровнять края до полного совершенства, и убирает их в футляр. Она думает о своих успехах и провалах, о своих козырях и джокерах. Как ни старается она держать ностальгию на расстоянии, та всегда настигает ее, а в этот вечер ей особенно лихо. Вечер дефиле. Все ее воспоминания проходят перед глазами, как на параде.

Ей вспоминается Симон, осветитель. Это он ставил свет в ее уборной в Парижской опере. Он точно знал, какое освещение ей нужно, чтобы видеть себя в зеркале красивой. Она никогда его не забудет. Вспоминается Альбер, который подгонял ей балетные туфли тютелька в тютельку по ноге. Твердые носки, гибкая подошва, расширенная пятка. Пуанты были разные, правый чуть отличался от левого. Он знал каждый миллиметр ее ног от лодыжек до кончиков пальцев.

Ей видятся бесконечные коридоры Лондонского городского балета. Она заблудилась там в вечер премьеры. Видится ее неверное па в третьей сцене первого акта «Спящей красавицы» в Берлине. С каким усилием она тогда удержалась на ногах, а все смотрели на нее. Ей видится па-де-де из балета «Юноша и смерть». Такое полное единение с партнером, когда улавливаешь каждый трепет тела другого, божественное слияние энергий. Видится ее соло в «Ромео и Джульетте». Одна на огромной сцене, в свете следующего за ней прожектора: пируэт за пируэтом, жете, фуэте. Центр мироздания для тысячи пар глаз. Чудовищная ответственность. Не выйди она на сцену – не будет ничего. Зрители заказали билеты за месяцы, мечтали об этом вечере. Они пришли увидеть легенду, ибо есть «легенда Стеллы»: она единственная прима, исполняющая свои соло с закрытыми глазами. Словно в гипнотическом трансе, она – цветок на ветру, птица, танцующий язычок пламени, и когда она возвращается на землю, толпа разражается громом аплодисментов. Каждый вечер она ставила на карту свою репутацию. Она должна была быть ослепительной – каждый раз.

Ей видится вечер, когда она стала звездой. Солисткой. Зал аплодирует стоя по окончании «Сна в летнюю ночь». Она выходит на поклон. Директор Оперы, появившись из-за кулис с микрофоном в руке, становится рядом с ней. «С согласия главного режиссера труппы я имею честь сообщить, что мадемуазель Стелла отныне солистка балета». Все выше и выше, приходится рисковать, выигрывать конкурсы, чтобы перейти в первый состав кордебалета, получить сольную партию, стать примой. Она была талантливой и упорной. Одержимой. Этот день вознаградил ее за все. Она сдержала обещание, данное отцу.

Теперь она сидит одна на огромном, обитом красным бархатом диване. Она больше не обожаема. Больше не грациозна. Больше не воздушна. Не юная девушка. Не фея. Бабочка с окоченевшими крыльями, приколотая булавкой.

Взгляд падает на третий ящик комода справа. Она уже прибралась месяц назад в нижнем ящике, том, где лежали вырезки из газет. Верхний пока оставила. Она знает, что в нем. Знает, что открывать его не стоит. Хоть и делает это иногда. Все чаще в последнее время. Она встает, берет свой айпод, кликает пять раз, находит нужную музыку. Регулирует громкость. Звуки «Лунного света» Дебюсси наполняют комнату. Она выдвигает ящик. Дефиле продолжается. Внутри сотни карточек. Тех карточек, что были приколоты к букетам цветов. Она берет одну наугад: «Каждый вечер Вы дарованы моему взгляду. Вы меня околдовали. Эдуард». Повсюду, где бы она ни выступала, он был в зале, в третьем ряду. Она берет другую: «Несказанное счастье переполняет меня, когда я вижу Вас на сцене. Вы воплощение грации и красоты. Не согласились бы Вы поужинать со мной? Александр». Эдуард, Александр, Шарль, Юбер, Мигель, Умберто, Владимир, Дэвид, Джек. Каждый ухаживал за ней долгие месяцы, и с каждым она провела одну ночь. Всегда только одну. Ночь, полную магии, как вечер премьеры.

Магия, позолота, бархат, огни – все это в прошлом. Наступает вечер прощания с труппой, с машинистами, с хореографом. Гаснут софиты, падает занавес, умолкает оркестр, пора скатать ковер на сцене, снять костюм и грим. Для нее же все повторится и завтра вечером. Не будет публики. Не будет триумфа. И любви не будет. Слишком поздно. Она выбрала искры.

Она запускает руку в лавину комплиментов и признаний, потом задвигает ящик – как всегда, не до конца, – поколебавшись, закрывает его совсем, берет маленький ключик, дважды поворачивает его в скважине, идет на террасу, к бамбукам, что-то шепчет им и бросает ключик в пустоту. Пусть случай решит, подберет ли его кто-нибудь.

25

– О моей подборке не говорим, – предупреждает Жюльетта.

– А я еще ничего не сказал, – отвечает Макс. – У меня перерыв, пока отправляется материал.

– Сил моих больше нет заниматься всеми этими иллюзиями. Не спрашивай меня ни о чем.

– Я иду за кофе, хотел узнать, не принести ли и тебе.

– Извини. Не могу я больше видеть, как они любят друг друга!

– Твоя последняя свиданка не удалась?

– Им-то легко, диалоги для них написаны. А я нарываюсь на болванов, которые говорят: «Если бы я знал заранее, не пришел бы». И вообще, я беру тайм-аут. – Она опускается в расшатанное кожаное кресло.

Макс замечает на ее столе свечу со звездой Давида.

– Опять ходила стрелять глазами в синагогу?

Жюльетта морщится:

– Я разочаровалась, мне надо было кого-нибудь простить. Глава пятая моей книги: Йом-Кипур. В этот праздник все проявляют милосердие, любовь, дружбу. Когда кончается день, врата Неба закрываются, и ни одна просьба больше не доходит до Бога, надо ждать еще год.

– Это отмазка. Йом-Кипур не сейчас, а ты даже не верующая! Тебе хотелось поглазеть на красивых мальчиков. Признайся!

Она улыбается:

– Они такие трогательные в своих кипах и талесах. Живот у них подвело, постились ведь со вчерашнего дня, а глаза такие черные, блестящие, и они так пылко молятся.

Макс тихонько посмеивается.

– И кому же ты даровала свое прощение, когда делала вид, будто молишься?

– Зузу… то есть… Роберу.

– А что? Прижимист оказался?

– Прижимист?

– Ну да! Разве он не повел тебя в ресторан?

– Нет! Он бросил меня на улице!

– И ничего не сказал?

– Нет.

– Жюльетта!

Она закатывает глаза.