Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 22

(…Ты боишься смерти? — Вот, блин, спросил… Не знаю. Скорее нет. После трех отсидок смерти мало кто боится. — А того, что может быть после смерти, боишься? — Да я как-то и не думал ни разу… — А ты вообще думал на эту тему? — Да нет, все как-то недосуг было. Да и смысл думать? Все равно ведь умрешь — так чего зря грузиться не по делу? — Боря, а ты как — верующий? — Да нет… — Вообще ни во что не веришь? — В счастье лоховское разве что. — Ну-ну… А в дьявола веришь? — В какого? Я где-то читал, что их много было…).

Во-во… Короче, ничего у него не вышло из этой пьяной психотерапии. Бог, дьявол, Будда еще был… Или не было? А, были эти… как их… я еще слово три раза повторил, чтобы запомнить… Да, точно — бодхисатвы. Святые, которые помнят предыдущие рождения.

…Смит, Рикардо, Региус, Оуэн, Мезер, Миль, Лютер, Локк, Лессинг, Лассаль, Кант, Ульрих фон Гуттен, Юм, Фурье, Фихте, Фергюсон, Кампанелла — еще утопист; помню — «Город-Солнце»; Плеханов, Лавров — это уже не то, это к другим, туда же, где сложены Бакунин, Герцен, Кравчинский и Кропоткин. Кстати, Кропоткина я прочитал-таки. Осилил. Понравилось. Наш брат-анархист…

…Стопки книг росли; я протер изнутри коробку, начал аккуратно засовывать внутрь пухлые и тонкие томики. Посмотрел на часы: е-мое, почти двенадцать. Это ж я больше двух часов сижу, книжки сортирую. Время сворачивалось кольцами, изгибалось, складывалось; а то вдруг застывало или ползло медленно, дождевым червем по асфальту…

(…Нет ничего глупее, чем считать время вектором — прямой линией со стрелкой. Законы времени, Боря, не связаны с логикой; их нельзя изучать с четырьмя правилами арифметики в голове. Да, разумеется, «жизнь», которую мы знаем, движется только в одном направлении — из прошлого в будущее. И все примеры «эволюции» так называемой — тоже суть движение из прошлого в будущее. А время, как оно есть, не имеет конца и начала. Иная реальность — рядом; ты не видишь ее. А ведь прошлое, настоящее и будущее вполне могут существовать параллельно — и, может быть, твои сны, твои видения — оттуда? Из той жизни твоей души, которая рядом. Да, именно это я и хочу сказать: параллельно существуют двадцатый век — и шестнадцатый. Борис Горелов — и Томас Мор. Здесь ты тянешься за «Утопией». А там — ты ее пишешь…).

…Резко запищал пейджер — я вздрогнул; нервы никуда. Хоть валерьянку пей… Абонент… А, Комментатор. «Сравнил уже портрет — или все еще боишься и тянешь время?». Я разозлился уже не на шутку. Отженись, китаец, мы разные. Мне положить тридцать три раза и на Гольбейна, и на это якобы сходство… Я вообще портрет порву — и все, и хватит. И не буду думать. И к Комментатору пока ездить не буду. Надоел.

Черный полиэтилен, внутри — глянец журнального листа; достал, схватился рвать; глянул ненароком. Вдруг успокоился; вернулся в комнату, разгладил картинку, рассмотрел внимательно. Смешно. Обхохочешься. Носатый черт с глазами; в нелепом каком-то берете, лицо худое, гладко выбритое. Со мной — ничего общего. Разве что скулы. Тоже выделяются. А так — ничего.

Сделал себе кофе, закурил. Отправил сообщение Комментатору — давно уже рассмотрел, ничего общего. Так что, друг, пить надо меньше. Пожалуй, не пойду в химчистку. Завтра. Или — через выходные. Лучше приму душ — и к Ольге. Давненько не был. Свожу даму в кабак — порадуется. А потом можно в казино.

Врубил ящик; сделал громче. Достал чистое полотенце, пошел в ванную. Давно не мытое зеркало над раковиной ухватило кусок физиономии, подтолкнуло: на-ка, смотри. Я замер. Отложил полотенце, медленно поднял глаза — глянул еще раз. Показалось? Конечно, показалось, все нормально. Не похож. Но ведь — на мгновение, на долю секунды, каким-то ракурсом …

Нет, ерунда. В конце концов, знаю, что делать! Купить такой же берет, как у этого чудика, надеть и тогда уже сравнить. И сразу видно будет и понятно. Пожалуй, добегу до рынка.

Несколько рядов пришлось обойти, прежде чем наткнулся на береты и кепки. Это еще хорошо, что сезон, а вот, допустим, в июле мог бы и вообще ничего не найти. Черный, из какой-то мягкой ткани — бархат, что ли? Ладно, неважно. Женский? Да понял я, что женский; не смотри так, тетка, я, может, для жены покупаю. Ну, или, там, для дочери. Может ведь у меня быть дочь? Вполне.

…К следственному эксперименту подготовился я по полной: зеркало прислонил к спинке дивана, портрет из журнала прикрепил рядом, к стене. Нахлобучил обновку — нет, чуть-чуть набок. Если бы кто увидел, точно подумал бы, что голубь. Во, вроде так. Посмотрел внимательно на себя. Потом на него. Не похож. Или — да? А может, в профиль? Встал на колено на диван, прикрыл ладонью половину картинки… Да нет, — ничего. И нос другой… Подбородок? Ну, допустим. И что? Мало ли у кого подбородки одинаковые… Убрал руку. А вот так — вообще ничего. Разные, абсолютно разные лица. В рожу плюнуть Комментатору…

Портрет покачнулся — лицо ожило, изменило выражение, стало другим. Подмигнул? Смеялся он надо мной — сжатыми губами, глубиной глаз — смеялся. Я слышал. Даже включенный телевизор не мог заглушить этот дребезжащий смех.

Сорвал портрет, смял, выбросил. Хватит! Сколько можно — как баба на ромашке: любит — не любит, похож — не похож! Да пропади оно все! Смех звенел в ушах — бог свидетель, я его понимал, этого веселого черта. Я бы и сам над собой посмеялся — надо же было дойти, доползти, дожить до такого… Умора! Ага, так и есть: у-Мора… Хватит.

…В казино я в тот вечер остался при своих: сначала просадил почти все — не шла карта; потом плюнул, поставил последнее — и поймал с раздачи каре на тузах. Сперва обрадовался — а потом призадумался: вот тебе и четвертый туз — уж не дом ли казенный мне замаячил? Четыре туза — к четвертой ходке… Или — совпадение?

…Еще несколько раз на следующей неделе натягивал я на голову траурную черную панамку: смотрел, сравнивал; портрет достал из мусорки, разгладил… То казалось мне — никакого сходства, обман зрения; а то вдруг — вроде почти мое лицо; глаза только чужие.

Внешняя жизнь точно замерла — никаких происшествий: отвозил книжки — получал деньги; про «Утопию» Климов пока не заговаривал — я тоже молчал. Комментатор наотрез отказался от совместного бизнеса в виде прямой продажи дорогостоящего Мора — так что не стоило пока ничего затевать.

В начале мая меня поймал охранник — тот самый рязанский Васек, у которого я получил ключи от четырех отделов хранилища.

— Слышь, Борь, проблемы у нас по ходу, — озабоченно сообщил он. — Какого-то нового напарника мне дали…

— И что?

— Да нет, так вроде ниче… Только шустрый больно. Нос сует везде. Интересуется много. Вчера захотел со мной подежурить — ну, не придурок? Че ему — своих дней мало?

Да, некстати. На всякий случай спросил:

— А кто он? Что за человек?

— Да не поймешь, — с досадой отозвался Васек. — Интеллигентик какой-то. Худенький, длинноногий… Заморыш…

…Заморыш… За — Морыш… Дурацкое совпадение — созвучие… Но стало как-то не по себе. За-Морыш… Тоже за Мором охотится… Конкурент… И что за чушь в голову лезет?

— Борь, ты че? Ты где вообще?

Я очнулся — Васек теребил меня за рукав.

— Все в порядке, друг. Хорошо, что предупредил. Теперь давай так: если вдруг что — сразу мне скидывай сообщение — мол, напарник со мной. Чтобы я знал, ехать мне или нет — в смысле, ночью.

Я прошел к себе. На столе лежала записка — большими буквами на белом листе: «Боря, как придешь, зайди ко мне». Киприадис. Что ему, интересно, вдруг понадобилось? В последнее время он очень странно посматривал на меня, точно знал что-то, а может, догадывался. Вопрос только — о чем? По пути в его кабинет я наткнулся на лысого Борова — того, что тогда, осенью, презрительно щурился, на меня глядя. Я с тех пор несколько раз видел его с Киприадисом; какие-то дела у них были. Боров важно прошагал мимо, якобы не заметив меня; а я толкнул тяжелую дверь, кивнул секретарше, вошел. Киприадис стоял у окна; повернулся, увидел, разулыбался, точно я — его горячо любимый родственник. И пошел вещать; я слушал, кивал, потом сел записывать. В принципе, ничего интересного — опять какое-то благотворительное сборище в пользу русскоязычных соотечественников; надо поднять побольше денег — само собой; обзвони, Боря, тех, кто с нами уже сотрудничал… Съезди, Боря, к некоторым, особо важным… Может, из твоих знакомых кто-нибудь… Словом, все как обычно. Только вот глаза… Не нравились мне его глаза — слишком пристально он наблюдал за мной; что-то знал — наверняка, точно. Что? Краем уха я слушал его разглагольствования; просчитывал внутри — о чем проведал, хитроумная сволочь? Вдруг донеслось:

— …Разумеется, все понимают, что это — утопия, но…

…Утопия. «Утопия». Опять. Случайно он это сказал? Или намекает? Знает что-то? Или нет?..

— Боря, ты меня слушаешь? — раздраженно прервал поток своих рассуждений Киприадис.