Миша Дефонсека - Выжить с волками Страница 29

Когда-то, до всех этих событий, меня звали Мишке. Мое имя не произносилось с тех пор, как я потеряла родителей, а сходство «Миши» с ним успокаивало меня и даже ласкало слух. Поэтому я улыбнулась мужчине, и он обрадовался.

Сегодня я спрашиваю себя: интересно, что он думал о грязной девочке, появившейся ниоткуда и даже не говорившей на его языке?

Тогда мне было не сложно притворяться немой, я действительно стала ей в тишине, одиночестве и дикости. Но в те времена люди сами были дикими. Вокруг творился такой ужас, что возможно было все, и неизвестно, откуда пришла эта девочка, что ей пришлось пережить, где ее родители… Я была не единственным обломком этой страшной войны.

Миша еще что-то сказал, но я ничего не поняла, и он обратился к Малке. Увидев, что она засуетилась, я поняла, что мне дадут поесть.

Кто не умирал от голода, никогда не поймет, что может значить котелок с теплой пищей или даже маленький кусочек хлеба. Мне дали суп, не знаю, из чего, наверное, из капусты — кроме нее, там ничего не было. Я съела все до последней капли, и Малка дала мне еще. Как давно я не получала еды из рук женщины и не ела горячего! Мне казалось, что я ем суп первый раз в жизни.

Легко было почувствовать доброту, связавшую еду и улыбку женщины, благожелательность мужчины, который смотрел, как я жадно поглощаю суп. Я оказалась у нормальных людей и почувствовала себя защищенной.

Малка была молодой, по-настоящему красивой, носила широкие юбки, нож за поясом и сапоги. Она приветливо разговаривала с Мишей, клала руку ему на плечо, улыбалась ему, улыбалась мне, когда отвела меня к детям, чтобы я поняла, что тоже могу спать здесь, с ними.

Помню, мне хотелось плакать. Эти двое и даже великан по имени Петя не были злыми. Их лица не несли отпечатка озлобленности и жестокости, как лица у польских партизан. И все-таки у них были ружья, а Миша был их вожаком, а не простым лесным охотником. Значит, они тоже сражались с немцами. В большом деревянном доме им было удобно, по вечерам они ели, пили, пели и разговаривали между собой, и музыка их голосов убаюкивала меня так же, как мамина колыбельная. С тех пор как Малка покормила меня, мне больше не хотелось убежать. Только плакать от необъяснимого облегчения. Миша был очень внушительным, но совсем не страшным. Меня очаровало то, как эти люди ладили друг с другом и как были счастливы вместе. Здоровые, нормальные, совсем как дедушка и Марта.

Ребята смотрят на меня и улыбаются, а женщины явно говорят обо мне. Это необычно, непривычно, это мой первый нормальный контакт с людьми на протяжении долгого времени.

Час назад я была готова подбирать объедки после хищных птиц, а теперь находилась в тепле, мой желудок был полон, а вокруг меня — большая и довольно счастливая семья.

Я ясно видела, что они посмеиваются надо мной, но не знала, что мне готовит завтрашний день. А когда Миша закрыл массивную деревянную дверь, я не почувствовала себя пленницей. Я спала с детьми, на лежанках, расставленных вокруг теплой печи, мой желудок был полон, и я ощущала давно забытый покой. До этого благословенного супа я ела дохлую лошадь, которую обнаружила в колее на краю поля. Ее уже успели обглодать, поэтому мне практически ничего не досталось. Остов стал совсем жестким, и я даже решила спрятаться в нем, чтобы защититься от ледяного ветра, дувшего с равнины. Я спала внутри, как в маленькой пещере.

Меня никогда не пугало то, что относилось к животным. Пока я жила с волками, я видела, как они охотятся, приносят мне добычу — и это было естественно. Я любила зайцев и кроликов, никогда сама их не убивала, но своей смертью они дарили мне жизнь.

На следующий день дверь была открытой. Я поднялась по трем земляным ступенькам и пошла посмотреть на лошадь. Я была жива, и мне совсем не хотелось сбежать. Мне всего лишь хотелось прикоснуться к ней, погладить, почувствовать пальцами шерстку. Заметив мой интерес, Миша дал мне соломы и показал, как чистить лошадь. Я занималась животным, и все шло хорошо. А потом появилась Малка, потянула меня за руку, пытаясь жестами и мимикой объяснить, что я должна помыться.

Я не хотела. Я скрестила руки на моей грязи и на моем мешке, чтобы защититься от этого слишком человеческого вторжения. Не обращая внимания на мой отказ, Малка уже наполнила водой лоханку рядом с печкой, а Миша со смехом наблюдал за мной. Они желали мне лишь добра, но я со страхом смотрела на приготовленный таз, не зная, как избежать этой пытки. Снять с себя лохмотья и помыться — для меня это все равно что скинуть кожу, разрушить волчий запах. Я старалась быть диким зверем, с моими струпьями, ранами, потрескавшимися искривленными ногами, а мне протягивают кусок шершавого мыла и тряпки, чтобы вытереться, да еще чистую одежду. Наверное, вчера, пока они пили и смеялись, они решили, что я слишком плохо пахну. Да, все дело было в этом, больше я ничего не могла придумать. Я продолжала отказываться, качая головой, и тогда Миша выгнал всех из комнаты, взял деревянный стул, с нарочитым шумом поставил его перед выходом и уселся, чтобы показать мне, что не сойдет с этого места, а потом закрыл дверь, оставив меня наедине с лоханью.

Я даже проверила, действительно ли он все еще сидит там. Разрываясь между желанием убежать и боязнью его расстроить, я приоткрыла дверь, он подмигнул мне. И все-таки эта ванна манила меня, особенно своим теплом. Сначала я засунула туда руку и в конце концов разделась и залезла в воду целиком. В последний раз я принимала ванну несколько лет назад, на ферме Марты, что теперь казалось невероятным. Я успела забыть, что теплая вода вообще существует.

Я смотрела на то, как вокруг меня поднимается пар, мне было хорошо, но я все равно присматривала за своим мешком с сокровищами. Мой нож, мой компас, часы того немца, несколько костей, которые я подобрала, чтобы поглодать, и случайные безделицы. Этот мешок был моим пропуском, поддержкой, единственной вещью, принадлежавшей мне с тех пор, как я отправилась на восток. И старая куртка, чьи карманы были набиты шерстью животных, которую я смогла собрать. Там до сих пор лежали пучки волчьей шерсти, я скатывала ее в маленькие мягкие шарики. Для меня они были дороже золота. Этот металл ничего для меня не значил, я бы даже не отличила его от других. Но в тот момент, когда все мои сокровища были разложены на земле, я чувствовала себя беззащитной.

Я послушно воспользовалась куском мыла, и вода стала черной, по-настоящему черной. В лохани плавала самая разная грязь. Отвратительно. Отчистив кожу, я начала мерзнуть. Ранки закровоточили, потому что я содрала корочки. Я использовала тряпки, чтобы защитить их, обмотала ноги и ступни. Подобрала грязные вещи, оделась, а сверху натянула чистые. У меня уже выработался рефлекс: как только я находила что-то, подходящее по размеру, я надевала это поверх того, что уже носила.

Если найденная одежда была слишком большой, то я обрезала ее ножом, а лоскутки потом использовала на тряпки. Таким образом, я обеспечивала себя портянками на холодное время. Я делала веревки из кусков материи и обвязывала ими тряпки, чтобы они не расползались. Благодаря этому я могла носить обувь на несколько размеров больше. А еще я делала из них примитивные повязки.

Если было жарко, я шла босиком. Подошвы у меня стали такими грубыми, что я ничего не чувствовала. Иногда я отрезала от них кусочки перочинным ножом и использовала как жвачку.

Я была готова, мешок на шее; слишком много моей шкуры осталось в лохани, но я хотела, чтобы эти люди были довольны. Я открыла дверь, а Миша, увидев, как я разоделась, начал смеяться и хлопать себя по коленям. Другая женщина тоже залилась смехом, и вот уже я сама смеюсь вместе с ними, не зная причины, потому что они даже не заставили меня переодеться.

Время, проведенное с этими людьми, возродило во мне желание, чтобы меня любили и обо мне заботились. Это была передышка в моей собственной войне, моей одинокой борьбе за выживание день за днем на протяжении нескольких лет.

Мне тогда было десять лет, а я чувствовала себя старой, будто прожила целый век.

Я могла свободно гулять по Мишиной территории, за исключением второй хижины, она была поменьше и располагалась в стороне. Она была заперта, и я не знала, что там спрятано. Я регулярно чистила лошадь, это стало моей работой. Еда всегда была горячей, в основном суп и картошка. Мужчины пили тот же алкогольный напиток, что и поляки, часто пели по вечерам, перед тем как все семейство засыпало. Женщины укладывались рядом с малышами, у меня было свое место рядом с другим ребенком, на лежанке, под одеялами. Днем я много наблюдала за Малкой, любовалась ею и пыталась понять некоторые слова: voda, «вода», cousok chleba, «кусок хлеба», sol, «соль», miod, «мед»… Но больше всего мне нравилось сидеть рядом с Мишей. Он был вожаком, большим и сильным, и все его уважали. У него был потрясающий нож, который мне очень нравился. Я потеряла много своих ножей, для меня они были необходимостью, основой всего. Без ножа я бы не выжила. Заметив, как я любуюсь лезвием, Миша протянул его мне. Он наблюдал за мной, и то, как я изучала нож, как держала его в руках, многое рассказало ему обо мне. Я была человеком, знавшим толк в ножах. Я протянула ему вещь обратно, а выражение Мишиного лица ясно говорило: «Да, ты знаешь, как с ним обращаться…»