Михаил Лоскутов - Тринадцатый караван Страница 29

Поздно ночью Мумин пришел к шатру деда. Тот спал, укрывшись мешком и сунув босые ноги в горячую золу. Аи, увидев Муцина, ударила три раза хвостом по земле и снова уткнула голову в лапы.

— Ну что, ты принес чего-нибудь поесть? спросил дед, открывая глаза.

— Нет,— сказал Мумин.— Но вот слушай: я видел человека с длинным носом...

— Что? Да, нос, да. А?..— забормотал дед и снова уткнулся в тряпки.

Мумин отвернулся от деда и посмотрел на небо. Звезды мерцали на черном небе, показывая разные дороги. Одна дорога, как говорил дед, вела в землю белуджей, другая — направо, в Иран, третья — налево, в страну высоких гор... Мумин еще раз посмотрел на звезды и подумал, как, должно быть, холодно было бы идти босиком по этим дорогам. Тут же была дорога в Мекку, дед говорил, будто и туда он ходил поклоняться святому камню, но, наверно, врал: как он мог, хромой, ходить в Мекку?

— А сколько дней нужно идти в Мекку? — спросил Мумин.

— В Мекку? — приподнялся на минуту старик, воодушевленный разговором о Мекке.— Да, в Мекку. Сто дней и сто ночей нужно идти в Мекку. Там черный камень Кааба. А кормят там пловом... Да, пловом и дынным медом, это раз...— Тут дед совсем воодушевился и потянулся за жевательным табаком.

В это время собака зарычала во сне, отвечая далекому лаю городских псов. И на холмах белуджей тоже начали тихо, сквозь сон, переговариваться собаки.

«Должно быть, городские собаки ругают наших, белуджских»,— подумал Мумин и посмотрел на деда; тот уже лег, свернувшись калачиком.

— А ты сегодня опять ничего не ел, дед? — спросил Мумин.

Толстый и скупой Риза-Кули стал давать пастухам все меньше еды. Последний раз он дал всего лишь пять сухих лепешек на неделю, и они уже их позавчера съели.

— В Мекке? — спросил дед, опять вскакивая.— Ел, ел! О, я ел в Мекке! Да, плов, дынный мед, потом...

— Нет, сегодня?

— Да, да, нет, нет, не ел,— зашамкал дед и повернулся на другой бок.— Ты ничего не принес из города?

— Знаешь, что я придумал? — спросил Мумин и начал тормошить старика.— Вот что я придумал: ты сильный, ты слона убил. Я тоже сильный...

— Да, да, я слона убил! — сказал дед, подымаясь и довольно ударив себя кулаком в грудь.

— Мы пойдем завтра к Риза-Кули и скажем, что пусть дает нам больше лепешек. И не одних лепешек. Пусть дает нам кулеш. И суп с лапшой.

— Да, да,— заговорил дед, окончательно проснувшись.— И дынный мед. Я люблю мед. Я скажу: старый Хаджими очень, очень любит дынный мед. Он всю жизнь пас твоих овец. Да!

Они сидели друг против друга, сверкая глазами и предвкушая, как они пойдут завтра к Риза-Кули. Наконец они легли. Мумин посмотрел на шатры племени. Среди низких и дырявых палаток и ящиков возвышался большой шатер Риза-Кули. Он был сделан из бараньих шкур и войлока. Мумин представил себе, как там сейчас тепло. На сундуках и койках спят четыре жены Риза-Кули. Посредине на перине лежит толстый Риза-Кули, широко открыв рот, и храпит. Его чалма осторожно повешена на гвоздик в стене шатра. Там же висит его цветной пояс. А с ним вместе — мешочек с землей. Это святая земля из страны, откуда они все когда-то вышли.

«Да, они все когда-то вышли из этой страны,— подумал Мумин.— И это неважно, что один вышел толстый, а другой тонкий и хромой. У Хаджими тоже такая чалма и даже есть тоже такой же мешочек с землей из страны белуджей. Так почему же Риза-Кули такой скверный, что все остальные его так не любят?»

— Вот что,— сказал Мумин, трогая деда за руку.— А если он откажется, мы его просто убьем. И все.

— Да, это, пожалуй, верно. Убьем совсем,— согласился старик.

Так они и порешили. Решив так, они окончательно легли и заснули.

Утром Мумин разбудил старика и попросил его вставать поскорее. Мумину нужно было поспеть в город, а перед этим еще нужно поговорить с Риза-Кули, потом еще убить его и еще много дел совершить за день.

— Да, да,— сказал старик, доставая дрожащими руками тыкву с табаком.— Да, вот что. Мы не пойдем к нему сегодня. Подождем еще немножко. А?

Мумин очень рассердился.

— Нет, нет, посмотрим — может, он еще станет лучше, этот Риза-Кули,— сказал старик.

Тогда Мумин ушел в город. Белуджи опять шли по базарам и улицам, веселые и важные, как бомбейские принцы, забыв, что ночью им было холодно. С ними шагал Мумин. Он опять увидел в чайхане толстого афганца. Тот опять ел сушеную дыню. Мумин не посмотрел на него и прошел мимо. Два полуголых человека строили дом. Один сидел наверху, на стене, другой лепил внизу круглые лепешки из глины. Он подбрасывал их вверх, не поднимая головы, а его верхний товарищ подхватывал их и прилаживал куда следует. Делали они это так быстро и ловко, что Мумин замедлил шаг.

— Эй, балучи, куда идешь? — крикнул верхний. «Куда я иду?» — подумал Мумин.

— Я иду далеко,— сказал он.— Я иду в страну белуджей.

— О! А где же твоя лошадь?

— Он ее съел,— сказал нижний.— Известно. Он ее съел, потому что балучи всегда голодные.

Они засмеялись. Потом один из них сказал Мумину, хлопнув его по плечу:

— Ну ладно, на, балучи, тебе лепешку. Съешь, а то ты не дойдешь до своей земли, ты очень худой.

Мумин взял лепешку и пошел дальше.

«Хорошие люди,— подумал он.— Я не буду их убивать. Пусть строят дом. Я тоже буду строить дома».

Он свернул в узкую улицу, где находились торговцы тюбетейками. Потом он прошел ряды одеяльщиков и попал в еще более узкую улицу.

Тут находились лавки портных, стекольщиков, лудильщиков, делателей бурдюков, колесников, починщиков арб, кузнецов и парикмахеров.

Парикмахеры сидели прямо на улице и брили всех желающих прохожих. Они мочили их бороды водой и, вы-терев большой нож о фартук и поплевав на лезвие, сдирали ножом усы и бороды.

На улице стоял страшный шум: кричали ослы, которых подковывали, звенело железо и еще кричали люди из лавочек. Улица была такая узкая, что люди разговаривали через нее друг с другом. Мумин сел на камешек и вытер концами чалмы пот с лица. Он здесь никому не мешал, потому что у каждого было свое дело.

— Ай, Пешавер! Ай, Пешавер! Ай, какой город этот Пешавер! — говорил толстый иранец, которого брил парикмахер.

Он кричал «ай!» и качал головой и морщился, и, наверно, не оттого, что такой город Пешавер, а оттого, что ему было больно.

— Да вы, господин, наверно, всё видели на свете,— почтительно говорил парикмахер, удерживая его за нос, потому что хотел больше заработать.— И Кабул, и Тегеран, и Стамбул, а?

— Что Кабул, что Тегеран!..— сказал иранец.— Ай, Пешавер, ай, ай, ай...

— Автомобилей, наверно, много? — крикнул портной, задерживая иголку в зубах и глядя на толстого.

— А больше, чем ослов в нашем несчастном, проклятом городе, а? — сказал стекольщик.

— Автомобили, автомобили! — закричал вдруг шор-ник, высовываясь из своей лавочки.— Когда была коронация Амманулы-хана, в Кабуле ехало двадцать пять автомобилей и за ними двенадцать слонов и потом двести верблюдов! Я сам видел!

Все они переговаривались, крича друг другу через улицу, сколько слонов и автомобилей шло при коронации, и какой был Кабул, и какие там полицейские, и аэропланы, и пожарные, и телефон.

— Ваш Кабул...— сказал толстый иранец.— Вот Пешавер, ай, ай...

— Да, Пешавер, наверно, куда лучше! — вежливо согласился парикмахер, хватая иранца за нос.— Не крутите, господин, головой...

— А то ты отрежешь ему язык, Махомед,— сказал усатый и хмурый лудильщик, который до сих пор молчал. Он был весь черный от сажи, усы его висели книзу, потом был черный нос, потом оловянные очки, а глаза были еще выше.

— Вот Ашхабад еще, говорят, тоже. Чудеса!—сказал парикмахер.— Я слыхал — строят дома выше этого дерева. А улицы политы жидким камнем. А посреди улицы стоит человек — понимаешь — советский полиций, милиций, но совсем другой полиций — такой же человек, как мы, но только очень много знает. Он стоит посередине, а кругом идут караваны, идут всякие люди — и туркмен, и иран, и афган, и такой вот балучи, и он отдает им всем честь. Да, отдает им честь, а потом посмотрит на звезды и показывает рукой каждому — кому куда дорога. Говорят, он был раньше самый большой караванчи, проводник, и знает все дороги по звездам...

— Ай, советский город нехороший город, зачем ты так говоришь! — недовольно закачал головой толстый иранец.— Я там был, продавал шерсть, плохо продавал.

— Что, там гнилую шерсть не берут? — сказал шорник. — Зачем гнилую шерсть! — совсем рассердился толстый.— Аллаха забыли, все забыли...

— Значит, без аллаха живут? — спросил парикмахер.— Ай, ай, не крутите головой, господин!

— Отрежь ему язык! Отрежь ему язык, Махомед,— опять сказал молчаливый лудильщик парикмахеру.

Но тут заговорили все: шорник, портной, стекольщик, другой портной. Все говорили о земле, на которой были Советы.

— Советы! Советы! — кричал толстый, подпрыгивая на скамейке.— Они мне говорят! Что такое Советы?!