Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ) Страница 33

Жратву мы с Шалым и без нее довели до ума, достали из холодильника селедку и квашеную капусту, сели ужинать. Шалый даже с набитым ртом бубнил: сваливать, мол, уезжать, документы, паспорт, с собаками не найдут… Я не слушал.

Потом пришел какой-то парень, из бригадных. Жаловался на бизнесменов. Появились «советы директоров» — и цивилизованный рэкет теряет всякий смысл. Это ведь одному можно утюг на спину поставить и требовать долю — а если их десять? А плюс еще ЧОПы?

В конце концов, стало скучно. Я пошел спать.

…За этот месяц еще раз двадцать Шалый возвращался к теме «свалить срочно». Я выдвигал какие-то неубедительные аргументы, придумывал себе то новые страхи, то старые болезни (здесь-то особо и не надо было придумывать — кашель делался все сильнее, иногда выплевывал какие-то темные сгустки, похожие на кровь); короче, вяло и без смака врал. К концу месяца Шалый пришел к интересному выводу.

— Боря, я понял, — сказал он как-то, глядя на меня даже вроде бы с уважением. — У тебя, по ходу дела, баба тут, в Москве, да? Из-за нее валить не хочешь? Че, так сильно заело?

Я расхохотался внутри; страшно захотелось ответить: мол, не баба ни разу — мужик, да и то нереальный, а из пятнадцатого века, зовут Томас Мор. За ним иду — от него сбежать не могу. Такая вот странная коллизия: сначала должен был — украсть, а теперь — сесть должен, для того чтобы лорд-канцлер Томас Мор, великий гуманист, что-то понял…

Кивнул головой Шалому, подтвердил — чуть не со слезой, ей-богу:

— Угадал, братан. Баба. Не могу без нее.

Следующие пять дней Шалый меня уже не трогал. Видно, поделился своим открытием с Томкой — потому что и она жалеть стала, то и дело норовила покормить. Даже, когда я уходил, сунула мне с собой какой-то сверток. Вроде как — пригодится в другом месте обитания.

Угадала, кстати. В свертке лежали котлеты. А в следующей хате, которую мне нашли сердобольные друзья, жили студенты. У этих жратвы не было вообще.

…Во многих местах приходилось бывать — но такое я видел впервые. Даже слово притон звучало здесь слишком гордо. В однокомнатной конуре жили не двое студентов — мальчик и мальчик, здесь жили компьютеры. Воняло отовсюду неимоверно — гении не умели стирать носки и не понимали, зачем менять постельное белье, да и в холодильнике все время что-то гнило или засыхало. На столе, на полу, на диване, даже в сортире валялись провода, железки, диски.

В остальном, правда, парни были нормальные, до причин моих не доискивались, только вот в быту — жуткие свиньи. Спросите любого зэка — вам скажут: в камере должно быть чисто. Параша должна быть убрана. А носки надо стирать.

Короче, пришлось поднимать молодняк на субботник. Побыл пионервожатым — втирал про Мойдодыра, взывал к самоуважению. Обещал распределить фронт работ таким образом, чтобы уборка не заняла много времени. В итоге убрались. Железок меньше не стало — даже прибавилось, с учетом того, что вымели из-под дивана и холодильника. Зато посвежело. Заставил открыть окна, проветрить — потому как курили они тут же, в комнате, и тут же бычки бросали в пепельницу.

Пацаны сказали спасибо — но не от души, даже с обидой, по-моему. В отместку предложили полазить в Интернете.

Я вспомнил Соловьева, его плач по книгам и анафему компьютерам. Что ж, можно и полазить.

Мне были предложены тюремные татуировки, фотографии паханов и блатной шансон.

Тут уж я не выдержал:

— Вот что вы за люди? По-вашему, кроме тюрьмы, мне и посмотреть нечего?

— Да нет, Борь, — замахали руками, — ты че, мы же для тебя хотели… Ну, сам скажи, что тебе посмотреть…

Я задумался. И вдруг понял:

— Поищите-ка мне, ребята, портрет Томаса Мора. Только не Ганса Гольбейна, а кого-нибудь другого, кто там еще его рисовал, не знаю…

Надо было видеть эти лица… Но — сразу же сели к станку, начали искать. Через несколько минут позвали меня:

— Борь, иди, смотри.

Оказалось — нашли Гольбейна. Тот самый портрет, в который я ножик метал. Другого, мол, нет в глубинах сети. Я разглядывал, попросил увеличить. Вовка осторожно спросил:

— Боря, а если не секрет, почему интересуешься? Что-то конкретное?

— Ага. Говорят, я на него похож — вот на этого, в смысле, товарища. Все пытаюсь проверить.

— Слышь, Вань, поможем человеку?

Я нахмурился:

— И как вы мне помочь собираетесь?

Вовка пожал плечами:

— А фотошоп на что?

Я не понял — но уточнять не стал. Присел рядом, смотрел.

… Портрет преображался. Ребята убрали берет, долго подбирали стрижку. Смолили одну за одной, швырялись друг в друга словами и терминами. Подумал мельком: так же, наверное, менты фоторобот составляют… Наконец, нашли подходящее.

…Я увидел себя. Вот же он — я, только костюм другой. Вместо великого гуманиста, святого, лорд-канцлера — появился Чернокнижник Горелов. Средневековое одеяние казалось диким…

Вовка предложил:

— Хочешь — пиджак подберем? Или пальто, как у тебя?

Ванька подал голос:

— Можно, в принципе, робу арестантскую надеть. Или китель со звездами.

…Но я молчал. Уже ничего не хотелось. Игра оказалась не смешной. Я увидел разницу. Не в одежде — в выражении.

В его глазах была надежда. Вера была. И еще — покой. В нем не просвечивало уродство, не было загнанности, лихого и беспросветного моего куража.

Закурил. Руки почему-то дрожали.

Пацаны переглянулись. Вовка сказал:

— С другой стороны, Боря, неизвестно, каким он потом стал. Когда его в Тауэр запихали…

Стало легче на душе. Действительно — неизвестно…

…Паузу прервал звонок в дверь. Ванька пошел открывать; Вовка закрыл программу. Уже через пару минут в комнату просочились странного вида девицы, в количестве четырех, с пивом и куревом. Я пошел спать на кухню — туда они все же редко заходили. Проснулся ночью, часа в три, сунулся к ним — так и сидят кучей вокруг компьютера, вроде читают что-то вслух, да еще и не по-нашему, и пытаются переводить.

Образ жизни у Вовки и Ваньки был ночной — днем они отсыпались, изредка ходили на лекции, а ночами жадно рыскали в дебрях Интернета, иногда с друзьями. Так прошла неделя. А потом появилась Старуха.

Кто ее привел и зачем — я так и не выяснил; похоже, подобрали на улице то ли из жалости, то ли «чтобы погадала». Старуха была типичной цыганкой, какие мелькают в местах большого скопления людей, — с черными усами, золотыми зубами, в платке и длинной цветастой юбке. Сначала, как водится, все заинтересовались — но ведьма молчала, иногда что-то твердила по-своему — и от нее отстали, оставили со мной на кухне. Я сделал глазунью на двоих, пододвинул ей тарелку. Старуха подняла на меня взгляд — тяжелый, любопытный — и внезапно сказала густым басом:

— Спасибо, дорогой.

Я сперва опешил, потом ответил:

— Да не за что, бабуля, кушай, если голодная.

Когда посуда была убрана, стол вытерт, ведьма вдруг зыркнула опять глазищами — черные они у нее, что ли? Или — зеленые? Не поймешь их, цыган. Проговорила:

— Хочешь — судьбу расскажу?

Я махнул рукой:

— Я, бабуля, свою судьбу знаю. Дальняя дорога да казенный дом — вот и вся судьба.

Старуха прикрыла веки — и вдруг словно запричитала, раскачиваясь из стороны в сторону:

— Ой, не знаешь ты судьбы, ой, не знаешь. Идешь ты за ней, поймать хочешь — а она не дается; манит тебя — и прячется. Ищешь книгу — а не найдешь никак, хотя уже была у тебя в руках. В зеркало смотришь — а не видишь там ничего, а когда и видишь — узнавать не хочешь…

— А ну, стой, бабка, — не сдержался я, остановил ведьму, схватил за руку. Она вышла из транса и теперь смотрела на меня — странно, хлопая разноцветными глазами.

Первая шальная мысль — казачок-то засланный! Менты, что ли, теперь с цыганами работают? Специально ее ко мне подослали? Да нет, бред, конечно. И что тогда? Впрямь — ясновидящая? Я сказал:

— А что это ты мне, бабушка, без карт гадаешь? Или нету их у тебя?

— Есть карты, есть, — закивала старуха, — карты старые, от моей еще бабки достались, правду одну говорят, да никто ее понять не может…

Она достала колоду откуда-то из-за пояса — карты были странные, необычные, чересчур большие, с какими-то картинками, по-моему, без мастей.

— Это что еще у тебя за изобразительное искусство? — строго спросил я.

— Это, милый, Таро. — Старуха успокоилась, смотрела прямо, говорила спокойно, сейчас в ней почти не осталось ничего цыганского.

— Что еще за Таро такое?

— Клад наш сокровенный, то, что нам от прежних мудрецов осталось. Неужто не слыхал? Эти карты только правду говорят, если сил у тебя хватит ее выслушать.

Понятно — вроде как на слабо берет. Я кивнул:

— Ладно, валяй, бабка. Но имей в виду — денег не дам.

Старуха усмехнулась (ох и не нравилось мне это; все больше и больше подозрений вызывала ведьма):