Жозе Сарамаго - Странствие слона Страница 38

А мы уже на бреннерском перевале. Следуем порядком, предписанным эрцгерцогом, и в совершенном молчании. Не в пример тому, что происходило до сих пор, страх словно бы произвел на караван объединяющее действие, ибо люди не обнаруживают тенденции к разброду и отставанию, и лошади, влекущие эрцгерцогскую карету, едва не утыкаются мордами в хвосты кирасировых коней, сулейман же оказывается так близко к флакону духов эрцгерцогини, что с наслаждением ощущает их аромат всякий раз, как дочери карла пятого приходит желание освежиться. Прочий караван, начиная с волов, тянущих воз фуража и поильный чан, движется следом так, словно никогда и не было иного способа достичь цели. Все дрожат от холода, а еще сильней — от страха. Снег, собравшийся по извилинам высоченных склонов, время от времени срывается и с глухим шумом обрушивается на караван небольшими лавинами, которые сами по себе особенной опасности не представляют, однако следствием их становится усиление общего страха. И нет среди путников ни одного, кто чувствовал бы себя так уверенно, что использовал глаза свои, чтобы полюбоваться красотой пейзажа, хотя непременно какой-нибудь знаток, коих всегда — во множестве, найдется и скажет соседу: Без снега гораздо красивей. Красивей — это как, с любопытством переспросит тот. Нельзя описать. И в самом деле, никто не проявляет большего неуважения к действительности, какой там смысл ни вкладывай в это понятие, нежели сама действительность, и когда мы беремся за такое бессмысленное занятие, как описание пейзажа, приходится делать это не своими словами, словами не нашими и никогда нашими не бывшими, ибо сами посудите они прошли по тысячам страниц и по тысячам уст, прежде чем пришел наш черед использовать их, усталых, измытаренных бесконечными переходами из рук в руки, на каждой паре которых оставляли они частицу своей жизненной силы. И если мы упомянем, например, столь употребительный при описании пейзажа хрустальный родник, то не задержимся ни на миг, не задумаемся, а сохранил ли он свою хрустальность с той поры, как предстал нам впервые, или же из родника сделался бурной рекой, или — о, злосчастный удел — вонючей трясиной. И хотя на первый взгляд кажется, что это не так, но отлично согласуется с вышеприведенным смелым утверждением насчет того, что словами невозможно описать пейзаж, да и — толкуя расширительно — не только пейзаж, а и вообще ничего нельзя. И, прозвучав из уст человека, внушающего доверие, знающего, по всему судя, как выглядят эти места в разное время года, слова эти заставляют задуматься. И если уж такой человек при всей честности своей и в сознании опытности уверяет, будто нипочем не сможет описать, что видит, то есть перевести в слова снег или цветущий сад, то — ну, сами-то посудите — как может отважиться на такое тот, кто за всю жизнь свою ни разу не проходил бреннерским перевалом, да тем более в шестнадцатом веке, когда не было ни автострад, ни бензоколонок, ни кофе, ни круассанов, не говоря уж про мотели, где можно переночевать в тепле, пока за окном ревет буря и так отчаянно и тоскливо трубит потерявшийся слон. О нет, мы не бывали там, мы тщимся всего лишь сообщить нужные сведения, а поди-ка узнай, чего стоят они, вот хоть, опять же для примера, эта старая гравюра, заслуживающая уважения только благодаря почтенному своему возрасту и простодушной композиции, и запечатлен на ней низвергающийся в пропасть слон из армии Ганнибала, хотя доподлинно известно, ну или так уверяют нас хорошо знакомые с вопросом, что во время тяжкого перехода через альпы ни один слон из карфагенского воинства не погиб. Здесь, у нас, кстати, тоже. Караван по-прежнему движется колонной плотной и сбитой, и достоинства эти не перестают быть достоинствами оттого лишь, что определяют их от начала до конца, как уж было замечено ранее, себялюбивые чувства. Не обходится, как водится, и без исключений. Кирасиры вот, к слову сказать, занятые более всего безопасностью не своей личной, но своих коней, принуждены теперь ступать по земле, покрытой сплошным и очень скользким, голубовато-серым льдом, на котором хлопнешься — беды не оберешься. До сей минуты чудо, свершенное слоном сулейманом у дверей базилики святого антония падуанского, сколь бы ни тяготило оно коснеющую в лютеранской ереси душу эрцгерцога австрийского максимилиана второго, оберегало путников, причем не только владетельных особ, но и самых простолюдинов, что доказует, если, конечно, это еще нуждается в доказательствах, редкостные и превосходные чудотворные дарования святого, в миру — фернандо де бульоэнса, за которого уже несколько веков ведут спор падуя и лиссабон, спор, впрочем, формальный, ибо весь мир знает, что это падуя все же взметнула ввысь победный стяг, лиссабону же пришлось довольствоваться народными шествиями, красным вином и жаренными на углях сардинами, не говоря уж про воздушные шары и базилик в горшках. Ибо недостаточно знать, где и как родился фернандо де бульоэнс, надо еще подождать да посмотреть, как и где скончается святой антоний.

А снег все падает, и, да простится нам вульгарность выражения, холод просто собачий. По земле, покрытой треклятым льдом, приходится ступать с тысячей и одной предосторожностью, но, хоть горы еще не кончились, кажется все же, что дыхание стало свободней и легкие, легче справляясь с этим делом, избавились от того непривычного гнета, который спускается с недоступных горных вершин. Ближайший город — Инсбрук, стоящий на берегу реки инн, и, если эрцгерцог еще не отказался от идеи, поведанной управителю в брессаноне, большая часть пути до вены проделана будет на корабле, вниз по течению рек — сперва этого инна, до города пассау, а от него уж — по дунаю, и реки это крупные и полноводные, последняя в особенности. Более чем вероятно, что нам предстоит удовольствие спокойного плавания, столь же спокойного, как те две недели в брессаноне, когда не случилось ровно ничего заслуживающего упоминания, ни единого забавного эпизода, пригодного для пересказа в гостях, ни единой истории с привидениями, предназначенной для внучат, и вот как раз поэтому чувствовали мы себя там редкостно счастливыми, ибо все благополучно добрались до этого amhohenfeld, семья далеко, обязательства отложены, кредиторы скрывают нетерпение, никакое компрометирующее письмо не попало куда не следует, будущее, как говорили и верили древние, принадлежит богам, и будем жить сегодняшним днем, а что там завтра будет — неведомо. Изменение маршрута совершено не по прихоти эрцгерцога, хоть прежде оным маршрутом предусмотрены были два визита, продиктованные столько же учтивостью, сколько и интересами центральноевропейской политики, и первый был нанесен в вассербург герцогу эрнсту баварскому, а второй, более продолжительный,— в мюльдорф, где имел свое местопребывание князь-архиепископ зальцбургский. Возвращаясь к дорогам, скажем, что дорога от инсбрука до вены относительно удобна, без катастрофических орографических происшествий — не в пример альпам — и если и не тянется сплошной прямой линией, то все же с большой степенью вероятия доведет докуда надо. Тем не менее есть в плаванье то преимущество, что реки — вроде как самодвижущиеся пути, своими ногами идут, особенно эти две, с сильным течением. Больше всех выиграет от перемены планов слон сулейман, которому, чтобы напиться, довольно будет подойти к борту, опустить хобот в воду и вдохнуть. Вместе с тем едва ли бы он радовался, если бы знал, что летописец одного городка невдалеке от инсбрука, хронист по имени франц швейгер, напишет в свое время: Максимилиан во славе своей вернулся из испании, и с ним был слон ростом в двенадцать футов, мышастой масти. Да, если бы знал, то, что нам о нем известно, дал бы, можно не сомневаться, отповедь стремительную, прямую и язвительную: Не слон — мышастый, но мышь — слонастая. И добавил бы: Соблюдайте приличия, пожалуйста.

Покачиваясь в такт сулеймановым шагам, фриц счищает налипший на брови снег и думает, как сложится его жизнь в вене, да как сложится, погонщик он есть, погонщиком и будет, и никем иным стать не получится, однако память о времени, проведенном в лиссабоне, когда жил он, всеми забытый после того, как послужил приманкой и утехой всей лиссабонской черни, включая придворных кавалеров, заставляет его спросить себя, неужто и в вене запрут его вместе со слоном в огороженном загоне и оставят гнить. Что-нибудь да произойдет с нами, соломон, произнес он вслух, наше странствие было всего лишь передышкой, а пока радуйся хоть тому, что погонщик субхро вернул тебе твое истинное имя, плохое ли, хорошее, но уж какое есть, станешь жить жизнью, для которой появился на свет и от которой убежать не получится, а вот я не родился же погонщиком, а по правде сказать, никто не рождается погонщиком, пусть даже другая дверь не откроется перед ним за весь отпущенный ему срок жизни, и я, если вдуматься, живу за твой счет, устроившись, как блоха, в складках твоей кожи, а по моим расчетам, помру раньше тебя, люди живут меньше, чем слоны, и вот я спрашиваю себя, что станется с тобой без меня, ну, разумеется, позовут другого погонщика, кто- то ведь должен ходить за сулейманом, может, и сама эрцгерцогиня мария вызовется, это будет даже забавно, дочка карла пятого ходит за слоном, ну или из принцев кто, когда подрастут, но так или иначе твоя будущность, друг мой, устроена, а моя — нет, я — погонщик, приложение к тебе, можно даже сказать — паразит.