Джойс Оутс - Черная вода Страница 7

Она была той девушкой, которую он выбрал. Той, что сидела в мчащейся вперед машине. Пассажиркой.

Скорпион, не робей, бедный глупенький Скорпион, звезды благосклонны к твоим самым безрассудным любовным приключениям. Диктуйте ваши желания. Они обязательно исполнятся.

Она так и поступила. И будет поступать впредь. Ее избрали.

Она еще ощущала на своих губах вкус слегка отдающего пивом поцелуя Сенатора, а во рту – глубоко просунутый язык.

Пусть «тойота» даже сорвется с безымянной дороги, этого у нее уже не отнять. И она скривила в улыбке рот, вспоминая, сколько раз достававшиеся ей поцелуи приносили с собой вкус пива, вина, спирта, табака, наркотика. Множество ощупывающих тебя изнутри языков. Готова я к этому?

Она засмотрелась на луну из подскакивающего на ухабах автомобиля. До чего забавная, плоская, как блин, и так ярко светит. Кажется, что не просто отражает свет, а раскалена изнутри, действительно так кажется, но это ошибочное впечатление, все эти собственные расчеты и домыслы иногда подводят, бедный Скорпион. Келли Келлер, конечно же, не верила в такую чушь, как астрологические гороскопы. В глубине души она, несмотря на то что на добровольных началах помогала Национальному фонду по борьбе с неграмотностью, испытывала невольное презрение к безграмотным людям, не только к черным, конечно (хотя все ее ученики были чернокожие), но и к белым: к тем мужчинам и женщинам, которые не поспевали за безжалостным прогрессом, их ограниченный интеллект не мог постичь некоторые аспекты современной жизни; Арти Келлер, Хэм Хант и вместе с ними вся консервативная Америка, несомненно, считали, что все это неизбежные издержки цивилизации и лучше позаботиться о своей белой шкуре, но Келли Келлер яростно отвергала такой эгоизм, недаром она в конце концов сочинила на компьютере в колледже безобразное письмо к родителям, и, внимательно его перечитав, подписалась полным именем – Элизабет Энн Келлер, и отправила письмо в отчий дом, в Гованду Хайтс, штат Нью-Йорк, в нем она частично объясняла, почему в этом году не едет на праздник Благодарения домой, а вместо этого отправляется с соседкой по комнате в Олд-Лайм: Мама и Папа, я всегда буду любить вас, но для меня совершенно ясно, что ни за что на свете я не соглашусь жить так, как вы, пожалуйста, простите меня! В то время Келли было девятнадцать лет. Самое удивительное, что родители простили ее.

Сенатор принадлежал к тому же кругу, что и Келлеры, он поступил в Андовер в тот самый год, когда Артур Келлер окончил его, потом учился в Гарварде, там получил степень бакалавра и диплом юриста, а Артур Келлер тем временем побывал в Амхерсте, а потом в Колумбии, наверняка у Сенатора и Келлеров было много общих знакомых, но в тот день, сбивчиво и возбужденно беседуя, ни Сенатор, ни Келли Келлер не заговорили об этом.

Она знала, что у Сенатора есть дети ее возраста – сын? сын и дочь? – но расспрашивать, конечно, не стала.

Она знала, что Сенатор жил отдельно от жены, Сенатор сам мимолетно коснулся этой темы.

Улыбаясь, он произнес: этот уик-энд я провожу один, моя жена со своей семьей уехала в наш дом на Кейп… голос его звучал нерешительно.

Вкус его губ. И еще раньше, в этот же день, когда Келли сидела за столом, подперев голову руками, в стороне ото всех, сонная, и осовелая, и даже чуть-чуть больная (ну почему она пила? когда еще вино действовало на нее так непредсказуемо? или на каждой вечеринке полагается кому-то напиться – как в колледже? значит, это просто случайно, как в колледже?), и кто-то крадучись подошел к ней, сквозь полуопущенные ресницы она видела, что человек этот босой, видела крупную белую жилистую ступню мужчины, неровные ногти, а потом ощутила на своем обнаженном плече нежнейшее, почти воздушное прикосновение, оно пронзило ее словно током, ведь она мгновенно осознала, что это были его губы… его теплый мягкий влажный язык коснулся ее открытой кожи.

Тогда она взглянула ему прямо в лицо. Его глаза. Слегка желтоватые, словно от усталости, с красноватыми прожилками белки, зато радужная оболочка поразительной голубизны. Будто цветное стекло, за которым ничего нет.

Никто из них не произнес ни слова, хотя им показалось, что прошло довольно много времени, хотя губы Келли дрогнули, она пыталась улыбнуться или отпустить какую-нибудь модную молодежную шуточку, чтобы как-то разрядить обстановку.

Ты знаешь, что ты моя маленькая девочка, о да!

Все это вспомнилось, когда они мчались по безлюдному пространству к юго-востоку от Брокденской пристани, сумрак тем временем сгущался, и казалось очевидным (Келли, во всяком случае), что они не успеют на отходящий в 8.20 паром.

Воздух кишел москитами, кое-где вспыхивали светлячки, а белевшие во тьме стебли тростника, покачивающие на ветру тяжелыми султанами, мерещились громадными фантастическими безликими фигурами, на которые Келли не могла смотреть без содрогания. Странно, не правда ли, сказала она Сенатору, что многие деревья здесь, в районе болот, выглядят мертвыми… они что, действительно мертвые?.., торчащие поодаль друг от друга, без ветвей и листьев, только сероватая кора мягко поблескивает, словно кожа на старом шраме.

– Надеюсь, их погубило не загрязнение окружающей среды.

Напряженно склонившийся над рулем Сенатор, нахмурив брови, изо всех сил жал на педаль и никак не отреагировал на ее замечание.

С тех пор как они свернули на эту треклятую дорогу, подумала Келли, он с ней словом не перемолвился.

С тех пор как в прошлом июне они окончательно разошлись с Г., она не спала с мужчиной.

С тех пор как они разошлись с Г. и она хотела умереть, прикосновение мужчины не рождало у нее желания или хотя бы намека на него.

Готова ли я? готова? готова? – вопрошал внутри насмешливый голосок. В воздухе стоял пронзительный звон насекомых, охваченных неукротимой жаждой совокупления, продолжения рода. В ушах гудело – она поежилась, ее раздражал этот шум. Как их много! Зачем Богу понадобилось создавать такое множество? Истошный писк в самом разгаре лета как бы говорил, что они предчувствуют неизбежное, неминуемое отступление тепла, уступающего место ночи и холодам, – из будущего навстречу этим крошечным тельцам летела смерть. Келли Келлер судорожно сглотнула, чувствуя ком в горле, и пожалела, что не захватила с собой чего-нибудь выпить. И все время думала: готова я?

Сверкая кусками разбитого зеркала, болота тянулись миля за милей. Келли не сомневалась, что они сбились с пути, но вслух об этом не говорила, боясь вызвать неудовольствие Сенатора.

Готова я? – это авантюра.

Казалось, ничто не угрожало им в этом тряском автомобиле, и уж конечно не авария: Сенатор хотя и вел машину с дерзкой бесшабашностью, но алкоголь сказался разве что на его суждениях, никак не отразившись на искусстве вождения – что у него было, то было, и Сенатор управлял этим небольшим компактным автомобилем как бы между делом, с видом горделивого презрения, и Келли подумала, что, хотя они сбились с пути и, конечно же, не успеют к 8.20 на паром, ей все-таки повезло, что она находится здесь, и ничего плохого с ней не случится, как с любой принцессой из волшебной сказки, в которую она недавно попала, может, эта сказка кончится не так уж быстро, может быть.

Яркая плоская луна, мерцающие, словно зеркала, болота. Ритмы джаза, звучащие по радио, и плеск, плеск, плеск волн, шум прибоя, который Келли, казалось, слышала наперекор всему, закрыв глаза и вцепившись в ремни у плеча с такой силой, что у нее заболели суставы.

И еле заметно повысив голос:

– Кажется, мы сбились с пути, Сенатор,

«Сенатор» прозвучало у нее немного иронически, игриво. Легкое проявление нежности.

Он просил звать его по имени, но у Келли почему-то язык не поворачивался.

Находиться вдвоем в тряском, подпрыгивающем на ухабах автомобиле – это была уже близость. Голову кружил резкий запах алкоголя. Поцелуй с привкусом пива, язык, такой громадный, что можно задохнуться.

Чего ей было бояться – ведь рядом сидел он, один из самых могущественных людей мира, человек большого личного мужества, сенатор Соединенных Штатов, знаменитость, человек сложной судьбы. Он не просто жил в историческом отрезке времени, он делал историю, контролировал ее, приспосабливал к своим нуждам. Это был старомодный либеральный демократ-шестидесятник, настоящий светский лев, упрямый и страстный приверженец концепции социального реформирования; растущее неприятие гуманистических идей в Америке конца двадцатого столетия, очевидно, не сломило его, не исполнило горечи и даже не очень удивляло: ведь политика была его жизнью, политика, которая по сути – искусство компромисса.

А может ли компромисс быть искусством? Да, но только второго сорта.

Келли решила, что Сенатор не слышал ее вопроса, но тут он сказал с невеселым смешком, больше похожим на откашливание:

– Это кратчайший путь, Келли. – И добавил, произнося слова медленно, будто говорил с малым ребенком или с молодой женщиной под хмельком: – Здесь все дороги идут в одном направлении, сбиться с пути – невозможно.