Прем Шуньо - Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра Страница 19

Вивек ранчо не нравилось с самого начала, она часто грустила и даже заболевала. Не скрывая своих чувств относительно этой «бесплодной пустыни», она никогда не стеснялась в выражениях. Однажды по общей связи она заявила на всю коммуну, что хотела бы сжечь это гребаное место дотла. В хорошем расположении духа она бывала похожа на самого экстатичного, очень живого, озорного ребенка. Но когда она чувствовала себя несчастной – ужас! – лучше было держаться от нее подальше. У нее был дар выискивать проблемы и видеть человеческие недостатки. Я предпочитала с ней не спорить – каким-то образом она всегда оказывалась права. Думаю, что критика всегда весомее, чем комплимент.

Каждый день Ошо отправлялся на прогулку в машине. Обычно его сопровождала Вивек, но если ей не хотелось ехать, то Ошо приглашал Нирупу или меня. Иногда он спрашивал, как идут дела в коммуне Шилы. Для него это была исключительно коммуна Шилы.

Позже он сказал: «…Я не являюсь частью вашей общины. Я – всего лишь гость, а не постоянный житель. И этот дом – не моя резиденция, а лишь домик для гостей. У меня нет никакого особого положения здесь, я не являюсь главой общины. Я – никто… Я бы хотел носить красную робу, но я не надеваю ее, потому что не хочу казаться частью вашего мира.

Да, вы слушаете меня, но у меня нет никакой власти. Я не могу заставить вас что-либо делать, я не могу вам приказывать. Мои беседы – это всего лишь беседы и ничего больше. Я благодарен вам за то, что вы меня слушаете, но принимать мои слова или нет, решать только вам. Да даже слушать или не слушать – зависит исключительно от вас. Ничто не ограничивает вашу индивидуальность» («Библия Ошо»).

Сначала все шло хорошо, к нам сотнями приезжали люди, и город рос прямо на глазах. В течение года мы построили дома для тысячи жителей и десяти тысяч гостей. Мы даже начали строить аэропорт, отель, дискотеку, овощную ферму, больницу, плотину и большой ресторан.

Когда Ошо спросил меня, как дела в коммуне Шилы, я сказала, что чувствую себя так, словно живу не в уединенном монастыре, а в «обычном мире». Я не жаловалась, я просто ощущала себя иначе, чем в те дни, когда медитация была главным событием моей жизни. Шила не медитировала. Она считала, что нужно работать, работать и еще раз работать, потому что только так она могла возвышаться над людьми. У нее были свои критерии «хороших» и «плохих» работников. Одних она вознаграждала, других наказывала. Медитация считалась пустой тратой времени, и даже в те редкие моменты, когда мне выпадала возможность помедитировать, я брала в руки книжку и делала вид, что читаю, на случай, если кто-нибудь зайдет и «застукает» меня. Истинное назначение медитации выпало из поля моего внимания. Все те годы, когда Ошо рассказывал нам о растворении собственного эго, тоже на какое-то время стерлись из памяти. Если в Пуне я часто улетала в заоблачные дали, то теперь чувствовала себя приземленной, какой-то материальной. Для меня это была другая «школа». Казалось, что мне нужно познать себя с какой-то новой стороны. Если бы мы остались в Пуне в наших свободных робах, продолжая вести почти «сказочно-воздушное» существование, то, может быть, и просветлели бы, но в обычном мире от нас не было бы никакого толку. Тогда я еще не знала, насколько трудными окажутся уроки этой новой школы. Но я уже встала на путь ученичества, и дороги назад не было. Быть с Мастером означает разделять с ним все трудности, принимать любые вызовы, рассматривая их как возможность заглянуть внутрь и увидеть свое сопротивление переменам. В такие дни рост осознанности становится первой необходимостью.

Ошо виделся только с Вивек и каждый день ненадолго встречался с Шилой. Иногда к нему приходили Нирупа, Деварадж и я. Время от времени кому-нибудь снился сон с участием Ошо, и этот человек был в полной уверенности, что таким образом Ошо навещает своих учеников. Как-то на одном из дискурсов, посвященном снам, я спросила об этом Ошо, и он ответил: «Моя работа совершенно другого свойства. Вмешиваться в чью бы то ни было жизнь я не хочу. Иначе я бы уже давно этим занимался, ведь это так легко. Человек выходит из тела и может работать с другим человеком, когда тот спит. Но это нарушение права выбора, а я категорически против любого давления, даже если и во благо. Для меня свобода превыше всего!

Я уважаю вас и принимаю такими, какие вы есть. Только из уважения к вам я все время повторяю, что вы способны на большее. Но я ни в коей мере не имею в виду, что вам необходимо измениться и что, если вы не изменитесь, я перестану вас уважать, а если вы все же изменитесь, то я стану ценить вас больше. Нет, это не так. Изменитесь вы или нет, будете ли вы со мной или перейдете в стан моих врагов, мое уважение к вам останется по-прежнему глубоким. Я уважаю ваше человеческое начало, я уважаю вашу разумность…

Я не собираюсь как-то влиять на вас, когда вы спите или когда пребываете в бессознательном состоянии. Мой подход – уважение индивидуальности и уважение осознанности. Я глубоко верю в то, что моя любовь и мое к вам уважение помогут вам измениться, измениться истинно, тотально, безвозвратно» («Новая заря»).

Я всегда с пониманием относилась к его желанию уединиться, и когда мы ездили с ним на машине, я никогда не начинала разговор первой. Я решила научиться пребывать в тишине и давала себе задания типа: «О’кей, никаких мыслей, пока мы не доедем до старого сарая».

Последующие годы молчания самым невероятным образом сделали Ошо гораздо «прозрачнее», он как будто светился изнутри и в то же время стал более хрупким физически. Он всегда говорил, что беседы с нами помогают ему оставаться в теле, но со временем его связь с землей становилась все тоньше и тоньше. Распорядок его дня изменился. В Пуне Ошо всегда был чем-то занят. Он вставал в шесть утра, проводил утренние дискурсы, читал по сотне книг в неделю, просматривал газеты, работал с Лакшми, вечером давал энергетические даршаны и проводил посвящения в саньясу. Теперь же он в одиночестве молча сидел в своей комнате. Он все так же вставал в шесть утра и долго-долго мылся, плавал в своем бассейне, потом слушал музыку. С людьми он общался только во время ежедневных прогулок на машине. Интересно, что происходит с человеком, который молча сидит в своей комнате в течение многих лет? Вот что он сказал на одном из своих ранних дискурсов: «Когда он (мистик) ничего не делает, когда он не разговаривает, не гуляет и даже не ест, дыхание становится для него истинным благословением. Тогда он превращается в чистейшее бытие, остается одно лишь дыхание, и наступает невероятное, невыразимое блаженство. Все вокруг становится музыкой и наполняется надой (внутренним звучанием)» («Мистический опыт»).

Я же вела свою собственную тайную жизнь, о которой так никто и не узнал. Место, где сушилось белье, находилось в пяти минутах ходьбы от дома в сторону гор. Я приходила туда, развешивала белье, сбрасывала с себя одежду и бегала среди скал обнаженная и дикая, как горная лань. Горы тянулись на многие мили. Иногда я гуляла вдоль высохшего русла реки или шла по оленьим тропам среди высоченной травы. В этих горах я устроила себе место для сна и разбила небольшой сад. С огромной любовью я ухаживала за растениями, и однажды у меня расцвело целых семьдесят два цветка!

Когда я впервые пришла в горы и на мгновение остановилась, чтобы прислушаться, меня потрясло, как тихо было вокруг. Тишина была такой глубокой, такой всеобъемлющей, что я слышала биение собственного сердца и даже то, как по моим жилам течет кровь. Когда я спала в горах, мне казалось, что я нахожусь в утробе самой земли. Так было летом, а зимой я бегала по снегу и сидела под можжевельником, как в шалаше.

В то время я влюбилась в ковбоя. У него были бездонные голубые глаза, светлые волосы, смуглая кожа и настоящий, глубокий виргинский акцент. Звали его Миларепа. Большинство наших мужчин одевались в ковбойские наряды – в конце концов, это была страна ковбоев, – и Миларепа не был исключением. Он сочинял музыку в стиле кантри, пел западные песни и играл на банджо. Я же с головой погрузилась в магию гор, окрашенных лишь кустами шалфея, можжевельника и бледных трав. Здесь было много открытого пространства, по которому бегали олени и ползали гремучие змеи. Однажды, возвращаясь на ранчо, я нос к носу столкнулась с койотом. Мы были всего метрах в десяти друг от друга. То был красивый и гордый зверь с густой, шелковистой шкурой. Какое-то время мы стояли и смотрели друг другу в глаза, размышляя, что делать дальше, а потом он повернул голову и медленно-медленно, с великим достоинством отправился восвояси.

Как Ошо нам и обещал, когда рассказывал о «новой коммуне», недалеко от ранчо находились два озера. Одно – озеро Кришнамурти – огромное и глубокое, второе – озеро Патанджали – поменьше, чуть дальше в горах. Там мы любили купаться нагишом. В первое время именно туда мы (я и еще несколько парней) ездили на рыбалку. Конечно, следуя вегетарианству, нам не следовало этого делать! Но, взяв напрокат грузовик, мы продирались в темноте по грязной дороге и, словно разбойники, совершали налет на озеро. Мы расходились в разные стороны в надежде поймать самую большую рыбу, ну… или хоть какую-нибудь. У меня не было желания ее есть, но мне нравилось, что каждый раз это было целое бесконечно веселое приключение. Нас так ни разу и не обнаружили, но все кончилось как-то само собой. Задор ушел, и стало казаться грубым и жестоким вытаскивать рыбу из воды.