Гелиодор - Эфиопика Страница 12

Как-то раз я настойчиво предостерегал Тисбу, как бы не проведала обо всем госпожа.

– Кнемон, – возразила Тисба, – мне сдается, ты уж слишком недалек. Вот ты считаешь, что плохо будет, если меня, служанку, купленную за деньги рабыню, изобличат в связи с тобою. Ну, а какой же кары, по-твоему, достойна женщина, которая, называя себя благородной, имея законного сожителя, зная, что смерть положена за беззаконие, все же распутничает?

– Перестань, – возразил я. – Мне не верится.

А Тисба на это:

– Если хочешь, я предам тебе распутника на месте преступления.

– Если тебе так хочется, – сказал я.

– Уж как не хотеть, – отвечала Тисба, – раз это ради тебя, так тяжко оскорбленного ею. Да не меньше и ради себя самой: я ведь тоже каждый день до крайности страдаю, когда она ни за что вымещает на мне свою ревность. Ну-ка подумай и будь мужчиной.

Я обещал держать себя таким образом, и только тогда она удалилась. На третью ночь после этого, когда я спал, она подняла меня и сообщила, что распутник уже у нас в доме. Тисба объяснила, что отец по какому-то неотложному делу отправился в свое поместье, а любовник, как у него было условлено с Демэнетой, только что проник в дом. Надо приготовиться и к отмщению, ворваться с мечом в руке, чтобы не ускользнул обидчик. Так я и сделал, взял кинжал и следом за Тисбой, зажегшей факел, направился к спальне.

Я остановился перед дверью, луч от светильника проникал изнутри. Со всей яростью взломал я запертые двери, распахнул их и, ворвавшись в покой, закричал:

– Где же этот злодей, блестящий любовник самой целомудренной женщины? – И с этими словами я ринулся, чтобы пронзить их обоих.

Но с постели – о боги! – соскакивает мой отец, падает к моим ногам и молит:

– Дитя мое, остановись на мгновенье, сжалься над породившим тебя, пощади мои седины, тебя взрастившие. Я оскорбил тебя, но не надо карать меня смертью. Не давай гневу всецело завладеть тобой, не оскверняй своих рук отцеубийством.

Этими и многими другими словами жалостно умолял меня отец, а я, как пораженный вихрем, зачахнувший, остолбеневший, стоял и озирался, ища Тисбу, исчезнувшую, не знаю каким образом, оглядывал постель и спальню, не зная, что сказать, недоумевая, как поступить. Кинжал выпал у меня из рук; Демэнета подбежала и быстро подхватила его, а отец, оказавшись в безопасности, схватил меня руками и приказал вязать, причем Демэнета все время подстрекала его.

– Не предсказывала ли я, – кричала она, – что надо опасаться этого юнца, он непременно что-нибудь затеет, когда улучит время! Я видела взгляд его и поняла его мысли.

– Ты предсказывала, а я не верил, – отвечал отец, велел пока что держать меня связанным и не давал мне рассказать откровенно всю правду, когда я хотел это сделать.

Чуть только рассвело, отец взял меня с собою в том виде, как я был, то есть в оковах, и повел к народу.

– С такими ли надеждами, афиняне, воспитывал я этого юношу? – сказал он, осыпав себе голову прахом. – Нет, едва он появился на свет, я ожидал, что он будет опорой моей старости. Я воспитывал его как свободнорожденного, дал ему начальное образование, ввел к членам фратрии и родичам[18], записал в число эфебов, объявил его по закону вашим согражданином – на нем одном зиждется вся моя жизнь. Но он предал забвению все: сперва оскорбил меня и нанес удары вот этой женщине, моей законной супруге, наконец явился ночью с мечом в руках и только потому не стал отцеубийцей, что ему воспрепятствовала судьба, нежданным страхом заставившая его выронить меч из рук. Я прибегаю к вашей защите и доношу на него. Своими руками убить его я по закону имею право, но не хочу, считая, что лучше судом, а не убийством покарать родного сына.

Говоря это, отец прослезился. Заголосила и Демэнета и, разумеется, делала вид, будто скорбит обо мне, называя меня несчастным, которому суждено умереть, хоть и по справедливому приговору, но до времени, потому что мстительные божества натравили меня на родителей. Она не столько оплакивала, сколько свидетельствовала против меня своим плачем и подтверждала правдивость обвинения своим воплем. Я потребовал, чтобы и мне было предоставлено слово. Писец подошел и задал мне краткий вопрос:

– Напал ли ты на отца с мечом в руке?

– Напал, – отвечал я на это, – но выслушайте, как было дело…

Но тут все подняли крик, не сочли нужным позволить мне даже и защищать себя и стали предлагать побить меня камнями или передать меня палачу и столкнуть в пропасть[19]. Я же, пока продолжалось все это смятение и пока они голосовали, надо ли меня казнить, кричал:

– Мачеха! Из-за мачехи я погибаю, мачеха губит меня без суда.

Многие обратили внимание на мои слова, и закралось в них подозрение насчет подлинного положения дел. Но и тут меня не выслушали, так как беспрерывным волнением охвачен был весь народ.

Голоса разделились, и присуждавших меня к смерти оказалось около тысячи семисот человек, из которых одна часть постановляла побить меня камнями, а другая – сбросить в пропасть[20]. Остальные же, числом всего около тысячи, возымевшие некоторое подозрение против моей мачехи, карали меня вечным изгнанием. Возобладало мнение этих последних. Дело в том, что они были, правда, малочисленное тех других, вместе взятых, но так как те голосовали раздельно, то по сравнению с каждой частью эта тысяча человек оказалась в большинстве. Таким образом, я был изгнан из отеческого дома и из родимой страны, но не осталась без возмездия и ненавистная богам Демэнета.

Как случилось это, вы услышите в другой раз, теперь же надо подумать и о сне. Уже миновала большая часть ночи, а вам очень нужно отдохнуть.

– Но ты еще больше измучишь нас, – возразил Теаген, – если злодейка Демэнета останется безнаказанной в твоем рассказе.

– Ну, так слушайте, – сказал Кнемон, – раз вам это так нравится.

Я тотчас же после суда отправился в Пирей и, застав выходивший в море корабль, совершил плавание на Эгину, узнав, что там находятся мои двоюродные братья со стороны матери. Прибыв туда и найдя тех, кого я искал, я первое время жил недурно. На двадцатый день, совершая обычную прогулку, я спустился к гавани. Там как раз причаливала лодка. Я приостановился немного и стал смотреть, откуда она и кого везет. Еще не были как следует положены сходни, а уже какой-то человек выскочил и, подбежав, обнял меня. Это был Харий, один из тех, что были эфебами вместе со мной.

– Радостные вести приношу я тебе, Кнемон, – говорит он, – твоя ненавистница понесла справедливую кару, – Демэнета умерла.

– Но дай же сперва поздороваться с тобой, Харий, – отвечал я, – отчего ты так торопишься с добрыми вестями, словно это что-то дурное? Скажи, как именно она погибла, а то я очень боюсь, что ее постигла смерть такая же, как всех людей, и что она избежала заслуженной участи.

– Не совсем покинуло нас Правосудие, согласно Гесиоду[21], – сказал Харий, – если даже оно иной раз что-либо пропустит и на некоторое время откладывает возмездие, все же на преступников глядит оно суровым оком: так постигло правосудие и злодейку Демэнету. Ничто из того, что произошло или было сказано, не укрылось от меня, ибо Тисба, как ты знаешь, благодаря своей близости со мной, все мне рассказала. Когда обрушилось на тебя несправедливое изгнание, твой отец, раскаиваясь во всем происшедшем, поселился в дальнем поместье и проживал там – сердце терзая себе, как говорит поэт[22]. А Демэнету сейчас же начали преследовать эриннии, и еще безумнее стала она любить тебя, отсутствующего, и не прекращала плача якобы по тебе, на самом же деле по себе самой.

– Кнемон! – кричала она и ночью и днем, называя тебя сладчайшим мальчиком, душенькой, так что знакомые женщины, заходившие к ней, очень удивлялись и хвалили ее за то, что она, хотя и мачеха, обнаруживает такое материнское страдание, и пытались утешить и ободрить ее. А она повторяла, что горе ее неутешно и что не ведают другие, какое жало колет ей сердце.

Когда они бывали одни, Демэнета очень ругала Тисбу за то, что та услужила ей не так, как следовало.

– Она усердна в жестокостях, – говорила Демэнета, – в любви она мне не помогла, а вот лишить меня возлюбленного сумела быстрей, чем можно слово вымолвить, и даже передумать мне она не позволила.

Стало вполне ясно, что она причинит какое-нибудь зло Тисбе. Та, видя тяжелый гнев и великую скорбь Демэнеты, готовой на всякое коварство и обезумевшей от ярости и любви, решила предупредить ее хитростью, направленною против госпожи, лишь бы спастись самой.

– Что это, госпожа, – сказала Тисба, придя к Демэнете, – за что напрасно винишь ты свою прислужницу? Ведь я всегда – и прежде и теперь – исполняла твою волю, служила тебе. Если и произошло что-нибудь не по твоему желанию, так это надо приписывать судьбе, а я готова, если прикажешь, придумать какое-либо средство, чтобы избавиться от этой беды.