Арбитр Петроний - Сатирикон Страница 19

106. Как вскочил тут разгневанный Лих и «женская, — кричит, — простота! эти они-то получили язвы от клеймящего железа? Если бы чело их было опозорено этой надписью — то-то было бы нам напоследок утешение. А то ведь нас взяли изощренным подражанием, осмеяли нас надписью намалеванной». Трифена, не утратившая вполне своего сластолюбия, уже было разнежилась, но Лих, который не забыл ни совращения жены, ни той обиды, что была нанесена ему в портике Геракла, потемнев лицом, возгласил: «Ты, я полагаю, постигла, о Трифена, что бессмертные боги заботятся о делах человеческих! Это они привели беспечных преступников к нам на корабль, они согласным соответствием сновидений предупредили об их действиях. А потому размысли, надлежит ли извинять тех, кого сам бог прислал для возмездия? Что меня касается, то я не жесток, но я боюсь, как бы самому не претерпеть то, от чего их избавляю». И вот Трифена, пристыженная столь набожной речью, не только не противится наказанию, более того, готова споспешествовать столь праведной мести. Да она и обиду понесла не меньшую, чем Лих, когда в собрании народа была оскорблена щекотливая ее честь.

(Евмолп пытается примирить стороны.)

107. «Меня, как человека, полагаю, довольно известного, избрали они посредником в этом деле, поручив примирить их с теми, с кем когда-то соединяла их близкая дружба. Не думаете же вы, что юноши случайно угодили к вам в сети, — это при том, что всякий путешественник прежде всего справляется, чьему попечению он себя препоручает. Смягчите же ваши души их повинной и дозвольте свободным людям идти без помехи, куда они направились. Ведь и свирепые, неумолимые хозяева сдерживают свою жестокость, ежели в конце концов раскаяние привело беглых назад; и врагов щадим, когда сдаются. Чего еще добиваетесь, чего желаете? Перед вашими взорами лежат, умоляя, юноши свободнорожденные, честные, и третье, что еще сильнее, — те, что некогда были близки вам. Да когда б они, клянусь Гераклом, деньги ваши растратили, когда б они предательством оскорбили ваше доверие, и то могли бы вы насытиться тою карой, какую теперь видите. Вот оно — рабство на их челе, вот лица свободных, осужденные добровольным, а впрочем законным, наказанием». Прервал Лих это просительное заступничество и говорит: «Слушай, не запутывай ты дела, обсуждай лучше все по отдельности. Прежде всего: если волей пришли, волосы зачем с головы сняли? Нет, кто изменяет облик, с обманом пришел, а не с повинной. Далее, если они искали милости через твое посредничество, для чего ты все делал так, чтобы укрыть тобою опекаемых? Отсюда видно, что нечаянный случай завел виновных в сети, ты же искал лишь обмануть неукоснительное наше внимание. А когда нас изобличаешь, вопя, что они свободнорожденные, честные, так смотри, как бы беззастенчивостью не попортил ты дела. Что делают потерпевшие там, где обвиняемые сами приходят за наказанием? Они нам были друзья? — тем более заслужили казни, ибо тот, кто незнакомым наносит ущерб, — разбойник, а кто друзьям — почитай, что отцеубийца». Евмолп поспешил перебить столь опасную декламацию. «Понимаю, — говорит, — ничего нет гибельнее для этих несчастных юношей, чем то, что они ночью волосы постригли; это доказывает, что они угодили на корабль, а не взошли на него. О, если б это дошло до вашего слуха столь же ясно, сколь просто было на деле. Еще до того, как сесть им на корабль, им хотелось снять с себя этот тяжкий и ненужный груз, но попутный ветер помешал их заботам о внешности. А здесь не подумали они, что так это важно, где они сделают то, что вознамерились сделать, — не ведали они ни знамений этих, ни морских законов». — «Какой же, — сказал Лих, — прок умоляющим от бритья? Разве к лысым больше жалости? Да какой вообще прок через толмача искать правды? Что скажешь, разбойник? Какая такая саламандра бровь тебе выжгла? Какому богу обрек ты прядь? Ответствуй, козлище!»

108. Трепеща в страхе наказания, я оцепенел и не умел найтись что сказать в деле совершенно очевидном. Смущенный, некрасивый — кроме безобразно оголенной головы я и бровями был лыс не менее, чем челом, — я был из тех, кому не идут никакие поступки, никакие речи. Когда ж обмыли влажной губкой плачущее лицо, а чернила, расплывшись по щекам, покрыли тучей сажи все черты его, гнев перешел в ярость. Евмолп заявляет, что не позволит кому бы то ни было чернить свободнорожденных противу правды и закона и противодействует угрозам разъяренных людей не голосом только, но и рукою. К противодействию его присоединяется и наемный его спутник, да еще один-два слабосильных путешественника, обернувшиеся скорее душевным утешением, чем боевым подкреплением. Себе я не просил пощады, но, простирая руку к глазам Трифены, кричал звонким голосом свободного человека, что прибегну к силе, когда не отстанет от Гитона эта преступная женщина, которая одна на всем корабле заслуживает плетей. Дерзость моя разожгла еще более гнев Лиха, который вознегодовал, что я, позабыв о собственном деле, кричу, видите ли, о других. Воспламенилась и Трифена, рассвирепевшая от оскорбления; все многолюдство, бывшее на корабле, из-за нее разделяется надвое. Тут наемный цирюльник, вооружившись сам, роздал нам свои приборы; там Трифенины домочадцы изготовились идти на нас с голыми руками, между тем как служанки оснащали сражение воплем, и один только кормчий грозился оставить управление кораблем, если не прекратятся эти безумства, по прихоти каких-то подонков происшедшие. И тем не менее неистовство сражающихся не унималось, ибо те дрались во отмщение, мы — во спасение. Многие тут, правда, заживо валились с обеих сторон, больше было таких, кто, будто с сечи, уходили окровавленные от ран, и все же ничуть не слабела ярость. Тогда отважный беспредельно Гитон подносит беспощадную бритву к своему мужеству и угрожает отрезать то, что послужило причиною стольких бед. Противится Трифена безмерному преступлению, уже и не скрывая, что простила. Я тоже при всякой возможности прикладывал к горлу цирюльничий нож, собираясь зарезаться не более, чем Гитон — содеять то, чем угрожал. Он, впрочем, играл трагедию смелее, ибо знал, что у него та самая бритва, которой уже случалось ему полоснуть себе шею. Наконец, поскольку ряды противников держались стойко и было очевидно, что это не какая-нибудь заурядная война, добился-таки кормчий, чтобы Трифена, выступив в качестве вестника, начала переговоры о перемирии. И вот, после того как, по обычаю предков, даны были залоги взаимного доверия, она простирает масличную ветвь, позаимствованную ради этого у корабельной заступницы, и отваживается открыть переговоры.

Что за безумье, — кричит. — Наш мир превращается в бойню!Чем заслужила ее наша рать? Ведь не витязь троянскийНа корабле умыкает обманом супругу Атрида,И не Медея в борьбе ярится над братнею кровью.Сила отвергнутой страсти мятется! О, кто призываетЗлую судьбу на меня, средь волн потрясая оружьем?Мало вам смерти моей? Не спорьте в свирепости с моремИ в пучины его не лейте крови потоки.

109. Покуда женщина изливала это в смятенных кликах, бой потихоньку остыл, и руки, к миру призванные, отреклись от войны. Ловит миг покаяния наш вождь Евмолп и, не без живости отчитав Лиха, подписывает мирный договор, состоявший из следующих параграфов: «Согласно твоему обещанию, ты, Трифена, да не посетуешь на Гитона за какую-либо обиду, а если и было что содеяно до нынешнего дня, не станешь ни предъявлять, ни взыскивать; и не востребуешь у мальчика ничего против его воли — ни объятия, ни поцелуя, ниже встречи с любовным умыслом, кроме как в случае оплаты вышеназванного вперед в размере ста денариев наличными. Так же и ты, Лих, согласно твоему обещанию, не станешь преследовать Энколпия ни словом сердитым, ни взглядом и не станешь сыскивать, где он спит ночью, а буде станешь, то за каждое такое нарушение отсчитаешь двести денариев наличными». Таковы были слова договора, по которому мы сложили оружие, а чтобы не оставалось и после клятвы каких-либо следов гнева на душе, решено смыть прошлое поцелуями. При всеобщем содействии спадает ненависть, и угощение, наперебой предлагаемое, приводит единодушие с веселием. Тогда зазвенел песнею весь корабль, а поскольку безветрие внезапно остановило бег судна, одни пустились острогою добывать играющую рыбу, другие льстивой приманкой завлекали уклончивую добычу. А вот уже уселись на рею морские птицы, которых скрепленными тростинками уловил искушенный охотник, и те, увязая в клейком плетении, попадали прямо в руки. Летающий пух уносим был ветерком, а перья никчемно метались в пенной влаге.

Уже Лих опять мирился со мною, уже Трифена брызгала на Гитона с донышка своей чаши, когда Евмолп, размякший от вина, рассудил за благо сделать выпад против лысых и клейменых, но, исчерпав запас далеко не удачных шуток, вернулся к своему стихотворству и прочел нечто элегическое о волосах…