Клавдий Элиан - Пестрые рассказы Страница 29

15

Речи Сократа уподобляли картинам Павсона. Однажды Павсон получил от кого-то заказ изобразить коня, катающегося на спине, а нарисовал коня на бегу. Заказчик остался недоволен тем, что Павсон не выполнил его условия; художник же ответил на это: «Переверни картину, и скачущий конь будет у тебя кататься на спине». Сократ в своих беседах тоже не говорил прямо, но стоило перевернуть его слова, и они становились вполне понятными. Он боялся навлечь на себя ненависть собеседников и поэтому говорил загадочно и излагал мысли прикровенно.

16

Гиппоник, сын Каллия, решил в честь родного города воздвигнуть статую. Кто-то подал ему совет поручить работу Поликлету. Гиппоник на это сказал, что не хочет приношения, которое доставит славу не тому, кто его даровал, а тому, кто создал, так как все, конечно, будут восхищаться искусством Поликлета, а не его щедростью.

17

Сократ говорил, что Архелай истратил на дворец, который Зевксис из Гераклеи расписал по его заказу, четыреста мин, на самого же себя — ни обола.[446] Поэтому люди приходят издалека, стремясь увидеть дворец, однако никто не подумает отправиться в Македонию ради Архелая, разве только приманкой для него будут деньги, а ими едва ли соблазнишь порядочного человека.

18

Один хиосец, рассердившись на своего раба, сказал ему: «Не на мельницу ты у меня пойдешь, а в Олимпию», — так как, видно, считал более страшным наказанием жариться там во время игр на солнце, чем работать на мельнице.

19

Архит вообще был человеком стыдливым и боялся произносить непристойные слова. Если же обстоятельства вынуждали его сказать что-нибудь в таком роде, верный себе, он молча писал неприличное слово на стене, пальцем указывал на то, что его заставляют сказать, но, вопреки всему, не произносил.

20

Некий учитель из Сибариса (педагоги ведут там столь же невоздержанную жизнь, как все прочие) шел со своим питомцем по дороге, и когда мальчик поднял с земли сушеную фигу, больно наказал его за это. Но самое смешное, что, отняв у мальчика находку, учитель сам съел фигу. Я очень потешался, когда прочел этот рассказ в «Сибаритских историях» и сохранил его в памяти из человеколюбивого побуждения посмешить других.

21

Поэт Эагр жил после Орфея и Мусея. Он, как передают, впервые воспел троянскую войну, отважившись взяться за тему такого размаха.

22

Некий тиран Триз,[447] желая предотвратить заговоры и злоумышления против себя, запретил подданным где бы то ни было, на улице и в домах, разговаривать друг с другом. Это оказалось совершенно невыносимым, и они решили хитростью обойти приказ тирана: кивали друг другу головой, делали движения руками, глядели либо мрачно, либо спокойно и весело, в беде и печали насупливали брови, лицом рассказывая ближнему о своем душевном состоянии. Скоро и это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы. После этого один согражданин Триза, не в силах больше терпеть и бездействовать и желая покончить с единовластием, пришел на рыночную площадь[448] и залился горькими слезами. Со всех сторон его сейчас же окружил народ и тоже стал лить слезы. Тут до тирана дошла весть, что все стоят недвижимо, но плачут в три ручья. Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык своих подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирожденной им свободы; со всех ног, в сопровождении своих телохранителей, он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел Триза, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана.

23

Клиний был человеком хорошего нрава, а по воззрениям пифагореец. Однажды, выйдя из себя и почувствовав, что теряет хладнокровие, Клиний, прежде чем ярость успела завладеть им и можно было заметить, в каком он состоянии, настроил лиру и заиграл. На вопрос же, зачем он это делает, Клиний прекрасно ответил: «Чтобы успокоиться». Мне думается, что Ахилл в «Илиаде», певший под звуки кифары и так воскрешавший в памяти подвиги прежних дней, умерял этим свой гнев. Ведь он был любителем музыки и из добычи прежде всего взял себе кифару.

24

Коринфские богачи Теокл и Трасонид, а также митиленец Праксид проявили презрение к деньгам и великодушие, видя, что их сограждане бедствуют. Мало того, эти люди убеждали других облегчить тяжелую участь неимущих. Ничего не добившись, они решили простить своим должникам сделанные ими долги; благодаря этому они спасли собственную жизнь, так как те, кому заимодавцы не отпустили долгов, напали на них, в ожесточении прибегнув к оружию, и, оправдывая это крайней степенью нужды, убили.

25

Некогда Хиос раздирали гражданские распри, и он жестоко страдал от этой напасти. И вот один хиосец, от природы наделенный государственным умом, заявил своим политическим единомышленникам, добивавшимся поголовного изгнания сторонников враждебной партии: «Этого ни в коем случае нельзя допустить; после нашей победы нужно сохранить некоторое количество врагов, чтобы впоследствии из-за недостатка противников мы не начали враждовать друг с другом». Этими словами хиосцу удалось убедить слушателей, так как приведенные им доводы произвели впечатление.

26

На свою беду поэт Антагор принялся на рыночной площади[449] поносить академика[450] Аркесилая. Тот же, невозмутимо продолжая беседу, зашагал туда, где было много народу, чтобы его обидчик был опозорен перед большим числом слушателей. Действительно, люди стали отворачиваться от Антагора, подумав, что он лишился рассудка.

27

В высшей степени я одобряю тех, кто уничтожает зло, едва оно народилось и не успело еще войти в силу. Таков Агесилай, подавший совет без разбора дела казнить всех, кто во время нападения фиванцев посещал какие-нибудь ночные сборища.[451]

28

Некто стал выговаривать оратору Пифею за его низкие поступки. Совесть не позволила ему отрицать это, и Пифей ответил, что сравнительно с другими государственными деятелями в Афинах он был непорядочен в течение самого краткого срока. Несомненно, Пифей гордился тем, что не всегда заслуживал упреков, и находил себе оправдание в том, что не мог выдержать сравнения с отъявленными негодяями.[452] Как наивно он рассуждал! Ведь вина ложится, по моему разумению, не только на совершившего какой-нибудь проступок, но и на замыслившего его.

29

Лисандр привез в Лакедемон деньги и таким образом соблазнил его жителей отступить от воли бога, требовавшего, чтобы Спарта осталась недоступной для золота и серебра.[453] Некоторые рассудительные мужи, в ком был еще жив лаконский образ мыслей, достойный Ликурга и пифийского бога,[454] пытались этому воспрепятствовать; те же, кто одобрил поступок Лисандра, заслужили дурную славу, и их доблесть постепенно угасла.

30

В своей надменности карфагенянин Ганнон преступил поставленные смертному границы и задумал распространить о себе славу как о существе божественного происхождения. Он накупил великое множество певчих птиц и держал их в темном помещении, обучая одной только науке: говорить «Ганнон — бог». Когда птицы — они слышали лишь эти два слова — научились их произносить, Ганнон отпустил птиц на волю в надежде, что слава о нем разнесется теперь повсюду. Однако пленницы, получив свободу и вернувшись к привычной жизни, стали петь привычные песни, какие поют все птицы, забыв Ганнона и науку, которой они обучились в неволе.

31

Птолемей Трифон[455] (он получил это прозвище из-за свойственного ему образа жизни) сказал как-то одной красавице, пожелавшей встретиться с ним: «Моя сестра[456] запретила мне принимать приглашения от красивых женщин». На это посетительница смело и остроумно возразила ему: «А от красавца ты бы, вероятно, принял?» Птолемей остался доволен ее ответом.

32

Некий лакедемонянин по имени Тимандрид, уехав из родного города, доверил дом попечению сына. Когда Тимандрид через некоторое время возвратился и обнаружил, что тот приумножил оставленное ему имущество, он сказал, что юноша обидел многих — богов, друзей и чужестранцев, так как люди благородного образа мыслей на них тратят избыток принадлежащих им средств. Величайший позор, говорил он, если человек при жизни слывет неимущим, а после смерти обнаруживается, что он богат.

33

Однажды Платон рассуждал о каком-то философском предмете. Среди собравшихся присутствовал Диоген, который был, однако, недостаточно внимателен. Раздосадованный этим Платон сказал: «Слушай как следует, собака[457]». Диоген без тени замешательства ответил: «Я не прибегал обратно в дом, где меня продали, как делают собаки», — намекая на поездку Платона в Сицилию.[458] Рассказывают, что Платон называл Диогена сумасшедшим Сократом.