Луций Апулей - «Метаморфозы» и другие сочинения Страница 36

1. Тут Аврора, розовою рукою потрясая алую сбрую на конях, пустилась по небу, и для меня, исторгнутого от сладкого покоя, ночь сменилась днем. При воспоминании о вчерашнем преступлении на душу мне пало беспокойство: скрестив ноги и обвив колени переплетенными пальцами рук, сел я, скорчившись, на кровати и горько плакал, рисуя в своем воображении и городскую площадь, и суд, и приговор, и самого палача. Неужели может мне попасться такой мягкий и благорасположенный судья, который меня, запятнанного жестокостью тройного убийства, забрызганного кровью стольких граждан, мог бы признать невиновным? Так это то славное странствование халдей Диофан так упорно мне предсказывал?

Обуреваемый такими и подобными им мыслями, я оплакивал свою судьбу. Вдруг раздались удары в двери, и перед входом в дом поднялся крик.

2. Тотчас же в дом вошли с большим треском чиновники, их прислужники, смешанная толпа все наполнила, и сейчас же двое ликторов по приказанию чиновников наложили на меня руки и повели без особенного с моей стороны сопротивления. И едва мы вступили в ближайший переулок, все жители, высыпав на улицу, необыкновенно тесной толпой идут за нами следом. И хотя шел я печально опустив голову, желая провалиться сквозь землю, однако, бросив украдкой взор по сторонам, замечаю нечто достойное величайшего удивления: ибо из стольких тысяч людей, что нас окружали, не было ни одного, который бы не покатывался со смеху. Тем временем, обойдя все площади, как обводят животных, предназначенных для искупительных жертв, когда грозит какая-либо опасность, проведенный по всем перекресткам,206 привожусь наконец я на городскую площадь и предстаю судилищу. Уже на возвышенном месте восседали судьи, уже глашатай взывал о молчаньи, как вдруг все в один голос требуют, чтобы, вследствие многочисленного скопища, при котором давка может угрожать опасностью, разбирательство столь важного дела было перенесено в театр. Не прошло и минуты, как народ, беспорядочно хлынувши, с удивительною быстротой наполнил все здание; все места внизу и галереи битком набиты, многие ухватились за колонны, другие на статуях повисли, некоторые по пояс высунулись из окон и всех отдушин, так что необыкновенное желание посмотреть заставляло пренебрегать опасностью для жизни. Тут меня стража, как жертву какую-нибудь, проводит через просцениум и ставит посреди орхестры.

3. Тут снова раздается оглушительный голос глашатая, и подымается обвинитель, некий старец, держа в руках для исчисления продолжительности речи какой-то сосудец,207 вроде веретена, искусно пробуравленный, из которого по капле вытекала влитая внутрь вода, и обращается к народу с такими словами:

— Почтеннейшие граждане, дело идет не о малой вещи, но о событии, непосредственно касающемся всего города и которое может послужить на будущее серьезным примером. Тем более надлежит вам, ради общественного достоинства, каждому в отдельности и всем вместе, озаботиться, чтобы совершение злостным убийцей такой бойни, которую с немалой жестокостью он устроил, не прошло безнаказанным. И не думайте, что я, побуждаемый частной враждой, по личной ненависти проявляю строгость. Я начальник ночной стражи и полагаю, что до сегодняшнего дня в любом карауле внимательности моей ничего нельзя было поставить в вину. Я в точности вам доложу, в чем суть дела и что произошло в эту ночь. Итак, когда, уже около третьей стражи, я с тщательнейшею бдительностью, осматривая каждый дом в отдельности, обхожу весь город, замечаю я этого жесточайшего юношу; обнажив меч, он сеет вокруг себя убийство, и уже три числом жертвы его ярости испускают дух у самых его ног, содрогаясь телом в лужах крови. Он же, справедливо взволнованный сознанием такого преступления, сейчас же пустился бежать и, воспользовавшись темнотою, скрылся в такой-то дом, где всю ночь и оставался спрятанным. Но благодаря божественному провидению, которое не оставляет ни одного злодейства ненаказанным, прождав его до утра, раньше чем он успел улизнуть тайными путями, я сделал все усилия, чтобы привести его пред почтеннейшее и святейшее ваше судилище. Итак, перед вами находится подсудимый, запятнанный столькими убийствами, подсудимый, захваченный на месте преступления, подсудимый, который для нас чужеземец. Вынесите же этому чужому человеку крепкий приговор о преступлении, за которое вы и своего согражданина строго покарали бы.

4. После этих слов смолк ужасный голос моего жестокого обвинителя. Сейчас же глашатай обратился ко мне с предложением начать говорить, если я хочу что-нибудь ответить на обвинительную речь. А я в ту минуту мог только плакать, думая, клянусь Геркулесом, не столько о грозной речи, сколько о злосчастной моей совести. Наконец свыше послано было мне мужество, и я начал так отвечать:

— Небезызвестно и самому мне, как трудно человеку перед этими трупами трех граждан, которого обвиняют в убийстве, доказать в виду такого множества народа свою невинность, хотя бы он и говорил правду или добровольно сознался бы в содеянном. Но если ваша снисходительность уделит мне немного внимания, я легко объясню вам, что не по своему злому умыслу рискую я сейчас головою, а вследствие вполне объяснимого и возникшего по поводу чисто случайному негодования я подвергаюсь напрасно обвинению в столь тяжком преступлении.

5. Итак, когда я несколько поздно возвращался с ужина и был немного под хмелем, в чем признаю настоящее мое преступление, у самых дверей дома, где я живу и куда возвращался к почтенному вашему согражданину Милону, вижу каких-то свирепых разбойников, которые пытались войти, сбивая двери с вывернутых петель, и яростно вытаскивая тщательно прилаженные засовы, и уже сговариваясь между собою, как прикончить жителей этого дома. Один из них, к тому же и на руку более проворный и самый коренастый, других такими словами подзадоривает: — Эй, ребята! Нападем на спящих, как подобает мужам, быстро и сильно. Прочь из груди всякая медлительность, всякая вялость! мечи наголо, и пусть забродит по всему дому убийство! Кто лежит объятый сном — да погибнет; кто противиться посмеет — да будет убит. Целыми уйдем, если в доме целым никого не оставим. — Признаться, граждане, при виде таких отпетых разбойников, сознавая долг честного гражданина, да и испытывая немалый страх за своих хозяев и за себя самого, вооруженный маленьким мечом, который я всегда ношу при себе на случай подобного рода опасностей, я решился испугать их и обратить в бегство. Но эти закоренелые в злодействе, бесчувственные люди и не подумали удирать, а как увидели у меня в руках оружие, тем смелее стали защищаться.

6. Начинается форменное сражение. Тут самый главный коновод их сильно на меня напал и, сразу схватив обеими руками меня за волосы, закинул мне голову назад и ищет, как бы ударить меня камнем. Покуда он кричал, чтобы ему дали камень, я, верной рукою пронзив его, удачно сваливаю с ног. Вскоре и второго, который кусался, уцепившись мне за ноги, метким ударом между лопаток прикончил, да и третьего, что без оглядки ринулся на меня, в грудь насквозь пронзаю. Таким образом, восстановив спокойствие, защитив дом своих хозяев и общественную безопасность, я не только считал себя ни в чем не виновным, но даже полагал, что я заслуживаю похвалы со стороны граждан, тем более что меня не касалась даже тень обвинения в каком-либо преступлении и у себя на родине я всегда считался человеком, который чистую совесть ставит выше всяких выгод. Не могу себе представить, почему справедливая расправа, учиненная мною по отношению к отъявленным разбойникам, теперь навлекла на меня это обвинение, когда нет возможности доказать, что между нами до этого была личная вражда, меж тем эти разбойники были совершенно мне неизвестны; также не указывается на какую-либо прибыль, желанием которой могло бы объясниться подобное злодеяние.

7. Произнеся это, я снова залился слезами и, с мольбою простирая руки, в горести упрашиваю то тех, то других, во имя общественного милосердия, заклиная всем самым дорогим на свете. Мне уже начало казаться, что во всех пробудилось сострадание, что все достаточно тронуты жалостным видом слез, я уже собираюсь призвать в свидетели всевидящее око справедливости и течение моего дела предоставить божественному промыслу, как вдруг, подняв голову немного выше, я вижу, что вся толпа надрывается от хохота, и даже добрый хозяин, родственник мой Милон, хохочет во весь рот. Так я про себя подумал: — Так вот твоя верность! твоя совесть! Я стал ради спасения хозяина убийцею и подвергаюсь опасности смертной казни, а он не только никакого утешения мне не дает, а над бедою моею хохочет!

8. В эту минуту через весь театр прибегает какая-то скорбная заплаканная женщина, закутанная в черные одежды, с каким-то малюткой на груди, а за ней другая, старая, покрытая рубищем, такая же печальная, в слезах, у обеих оливковые ветви в руках,208 они окружают ими ложе, где находятся прикрытые тела убитых, и подымают плач, заунывно причитая. — Общественной жалостью заклинаем, — вопят они, — правом общим для всех на человечность. Сжальтесь над недостойно зарезанными юношами и нашему вдовству, нашему одиночеству дайте утешение в возмездии. По крайней мере придите на помощь этому малютке, с младенческих лет уже лишенному благосостояния, и кровью этого разбойника удовлетворите законы ваши и устои общественной нравственности!