Публий Назон - Элегии и малые поэмы Страница 9

        Как были груди полны — только б их страстно сжимать!

        Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

        Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

        Стоит ли перечислить?.. Всё было восторга достойно.

        Тело нагое ее я к своему прижимал…

25   Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…

        О, проходили бы так чаще полудни мои!

VI

        Слушай, привратник, — увы! — позорной прикованный цепью!

        Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!

        Многого я не прошу: проход лишь узенький сделай,

        Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.

5     Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, —

        Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну…

        Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку

        И без препятствий ведет легкие ноги мои.

        Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,

10   Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.

        Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,

        Молвили полушутя: «Станешь отважен и ты!»

        Я полюбил — и уже ни призраков, реющих ночью,

        Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.

15   Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!

        Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.

        Выгляни, дверь отомкни, — тогда ты увидишь, жестокий:

        Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.

        Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,

20   Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.

        Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, —

        Что же — о низость! — ко мне нынче не милостив ты?

        Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, —

        Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

25   Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы

        И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.

        Нет, ты не слушаешь просьб… Ты сам из железа, привратник!..

        Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.

        С крепким запором врата городам осажденным полезны, —

30   Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?

        Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?

        Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

        Я подошел без солдат, без оружья… один… но не вовсе:

        Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.

35   Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, —

        Легче было бы мне с телом расстаться своим.

        Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий

        Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.

        Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет,

40   Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

        Или ты дремлешь, и сон, помеха влюбленным, кидает

        На ветер речи мои, слух миновавшие твой?

        Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался

        Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал…

45   Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга?

        Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!

        Мне бы удачу твою, — и готов я надеть твои пени…

        Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

        Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась…

50   Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..

        Нет… Я ошибся… На дверь налетело дыхание ветра…

        Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!

        Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, —

        О, появись и подуй, двери глухие взломай!

55   В Риме кругом тишина… Сверкая хрустальной росою,

        Время ночное бежит, — выдвинь у двери засов!

        Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,

        Переступлю, не спросись, этот надменный порог!

        Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:

60   Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром — боязнь.

        Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы

        Все же не тронули… Сам глуше ты двери глухой!

        Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной

        Женщины, — быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..

65   Вот уж денница[7] встает и воздух смягчает морозный,

        Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.

        Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,

        У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!

        Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, —

70   Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь…

        Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!

        Соня, любовника в дом не пропустивший, — прощай!

        Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы

        Крепкие, — сами рабы хуже цепного раба!

VII

        Если ты вправду мой друг, в кандалы заключи по заслугам

        Руки мои — пока буйный порыв мой остыл.

        В буйном порыве своем на любимую руку я поднял,

        Милая плачет, моей жертва безумной руки.

5     Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,

        Мог я удар нанести даже кумирам богов.

        Что же? Разве Аянт, владевший щитом семислойным,

        Не уложил, изловив, скот на просторном лугу?[8]

        Разве злосчастный Орест, за родителя матери мстивший,

10   Меч не решился поднять на сокровенных богинь?

        Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой, —

        Но, и прически лишась, хуже не стала она. Столь же прелестна!..

        Такой, по преданью, по склонам Менала[9]

        Дева, Схенеева дочь, с луком за дичью гналась;

15   Или критянка,[10] когда паруса и обеты Тесея

        Нот уносил, распустив волосы, слезы лила;

        Или Кассандра (у той хоть и были священные ленты)

        Наземь простерлась такой в храме, Минерва, твоем.

        Кто мне не скажет теперь: «Сумасшедший!», не скажет мне: «Варвар!»?

20   Но промолчала она: ужас уста ей сковал.

        Лишь побледневшим лицом безмолвно меня упрекала,

        Был я слезами ее и без речей обвинен.

        Я поначалу хотел, чтоб руки от плеч отвалились:

        «Лучше, — я думал, — лишусь части себя самого!»

25   Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,

        Я, не сдержав свой порыв, только себя наказал.

        Вы мне нужны ли теперь, служанки злодейств и убийства?

        Руки, в оковы скорей! Вы заслужили оков.

        Если б последнего я из плебеев ударил, понес бы

30   Кару, — иль более прав над госпожой у меня?

        Памятен стал Диомед преступленьем тягчайшим:[11] богине

        Первым удар он нанес, стал я сегодня — вторым.

        Все ж он не столь виноват: я свою дорогую ударил,

        Хоть говорил, что люблю, — тот же взбешен был врагом.

35   Что ж, победитель, теперь готовься ты к пышным триумфам!

        Лавром чело увенчай, жертвой Юпитера чти!..

        Пусть восклицает толпа, провожая твою колесницу:

        «Славься, доблестный муж: женщину ты одолел!»

        Пусть, распустив волоса, впереди твоя жертва влачится,

40   Скорбная, с бледным лицом, если б не кровь на щеках…

        Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами,

        Лучше б на шее носить зуба игривого знак!

        И, наконец, если я бушевал, как поток разъяренный,

        И оказался в тот миг гнева слепого рабом, —

45   Разве прикрикнуть не мог — ведь она уж и так оробела, —

        Без оскорбительных слов, без громогласных угроз?

        Разве не мог разорвать ей платье — хоть это и стыдно —

        До середины? А там пояс сдержал бы мой пыл.

        Я же дошел до того, что схватил надо лбом ее пряди

50   И на прелестных щеках метки оставил ногтей!

        Остолбенела она, в изумленном лице ни кровинки,

        Белого стала белей камня с Паросской гряды.

        Я увидал, как она обессилела, как трепетала, —

        Так волоса тополей в ветреных струях дрожат,