Инаятуллах Канбу - Книга о верных и неверных женах Страница 10

Когда были исполнены все обряды поминок и траура, я остался в их доме на некоторое время и однажды увидел там девушку, подобную двухнедельной луне, — это была дочь погибшего. Из-за кончины отца она была в лиловом траурном платье и из глаз ее падало целое небо звезд-слезинок. От ее поразительной красоты затрепетало мое сердце, а ее вьющиеся локоны опутали, словно шею врага, мою душу, и в этом волнении неделя траура показалась мне семью годами. Когда окончился траур и прекратились причитания, я принес фруктов, сладостей, всяких яств, благовоний и много других подарков, чтобы выразить свое расположение этой семье и завязать с ними дружбу. Когда дары были вручены и приняты, я высказал желание укрепить наши отношения браком с дочерью покойного. Ее мать после обычных пустяковых отговорок снизошла к моей просьбе и выдала за меня ту драгоценную жемчужину. От радости, что гурия и пери будет возлежать на моей постели, я расцвел, словно роза, от восторга я не помещался в своей рубашке. Во всем я старался угодить жене, так что она, наконец, почувствовала ко мне влечение и из возлюбленной превратилась в влюбленную. Ее и моя родня крепко подружилась, и об этом вскоре узнали все соседи. Вскоре ее любовь ко мне уже не знала пределов, и она полюбила меня даже больше, чем я ее, так что в любви, покорности и добродетели она обыграла бы любую, словно в игре в чоуган.

Так прошло какое-то время, и жизнь наша протекала в согласии и мире. Но вот однажды среди ночи, когда ударили в шаханшахские литавры [32], я открыл глаза и осмотрелся, но не увидел около себя супруги. Я подумал, что она вышла по нужде, и вскоре заснул. Но на следующую ночь произошло то же самое, и я заподозрил жену в измене. И на третью ночь мне пришлось отведать того же, и тогда я стал дожидаться ее, не смыкая глаз. Под утро, когда кричали петухи и муэззин призывал верующих к молитве, я услышал шорох ее шагов, а потом стук двери. Мои догадки перешли в уверенность, и я убедился, что в стене ее добродетели пробита брешь. Все мои помыслы теперь были поглощены тем, как бы раскрыть эту тайну, а сердце сжималось в тревоге и смятении.

И вот однажды с самого начала ночи я стал бодрствовать, чтобы развязать этот узел и разоблачить ее. Я увидел, что эта проклятая беспокоится оттого, что я не сплю, но сама притворяется спящей. Так я убедился в ее нечестных помыслах, и тогда я ради успеха своего дела положил голову на подушку, завернулся в одеяло и громко захрапел, притворяясь спящим. Когда та бесстыдница с мерзким нутром решила, что я заснул, как и ее счастье, то она без промедления вскочила с постели, взобралась на стену и спрыгнула во двор. Я тоже встал, спрятал за пазухой кинжал, набросил на голову покрывало и направился вслед за ней. А эта гнусная негодяйка уже спешила по степи. На расстоянии одного куруха от города росла пальмовая роща, а в той роще находилась келья каландара, рослого и плотного. Опершись на палку, который треплют коноплю, он крутил свои усы, дожидаясь ее. Жена моя вошла, а я спрятался за стволом дерева. Увидев ее, каландар вскочил в гневе и принялся колотить ее палкой по спине и бокам, а потом выволок за косы из кельи. Она же молила его о прощении, говоря: «Хоть я и виновата, но опоздала я не по своей воле, так как мой несчастный и проклятый муж долго не засыпал. Как только он заснул, я бегом прибежала к тебе. Прости мне этот тяжкий грех и смилуйся надо мной». Через некоторое время гнев каландара утих, и он принял ее у себя в келье, посыпая темя ее судьбы и себя прахом в обоих мирах.

При виде всего этого меня с ног до головы охватило пламя гнева, и я затрепетал от ярости. А каландар меж тем, окончив свой труд, вышел из кельи и присел помочиться у дерева, за которым притаился я. Тут я и всадил ему в шею кинжал, отрубил голову и бросил ее оземь, словно шарик. Сам же я влез на дерево и спрятался в листве. Прошло около часа, и та бесстыдница вышла из кельи и позвала каландара, но не услышала ничего в ответ — ведь птица без головы не подает голоса. Она подошла и увидела отрубленную голову и потоки крови. Тут мерзавку охватило пламя скорби, она побежала в келью, взяла в одну руку закаленный меч, а в другую — светильник и разъяренная вернулась. Как безумная металась она по роще, чтобы отомстить тому, кто убил ее любимого. Она была так разгневана и разъярена, что, если бы ей повстречался лев, она и на него набросилась бы. Но убийцы она не нашла, отчаялась, вернулась к трупу каландара, положила его в мешок, вскинула на спину, пронесла оттуда на расстояние целого куруха и бросила в реку, а потом, скорбная и печальная, направилась в город. Я же поспешил вперед и до ее возвращения домой улегся в постель, набросил на голову одеяло и погрузился в сон.

Придя домой, преступница, увидев меня спящим, успокоилась и села, плача, на краю постели.

Когда окончилась темная ночь и настало светлое утро, я встал и, как обычно, совершил намаз. А у этой развратницы было семеро братьев, равных по силе и мощи Рустаму и Исфандияру, хотя глупых и недалеких, и я от страха перед ними не решился сразу с ней расправиться, а стал потихоньку изыскивать пути, чтобы, сохранив жизнь себе, покончить с ней. Приняв такое решение, я несколько дней не подавал и виду, что знаю обо всем, не говорил ни слова. А жена моя, пораженная горем, все время грустила, скорбела и даже оделась в траур.

И вот однажды я решил совершить омовение для намаза. Кувшин с водой стоял в другом углу, а проклятая бесстыдница сидела на курси около кувшина. «Подай-ка мне кувшин», — сказал я. Она неохотно встала, грациозно протянула руку к кувшину, но оставила его на месте. «Что же ты не несешь?» — спрашиваю я. «Он тяжелый, я не могу поднять», — отвечает она, и тут у меня вырвалось словно нечаянно спущенная стрела: «Этот кувшин не тяжелее трупа каландара!»

При этих словах пламя ярости загорелось в ней, лицо ее изменилось, от гнева на лбу выступила испарина, она быстро схватила кинжал — тот самый, которым я убил каландара, — и не успел я оглянуться, как она бросилась на меня и принялась полосовать меня по лицу. Я растерялся, и не успел я завязать шаровары и подняться, как она, словно Иклидус, начертила на моем лице эти линии и нарисовала такие красивые и изящные фигуры. Потом я схватил проклятую бесовку, скрутил ей руки, позвал ее братьев, рассказал им обо всем и решил отказаться от семьи и зажить свободно, как лилия [33], разорвав путы, связывавшие меня с этим миром. Я облачился в рубище, подружился с отшельниками и перестал искать общества сильных мира сего и богатых. А братья сожгли негодяйку на костре, отправив ее прямой дорогой в ад.

— О благородный и царственный шахзаде! — закончил надим свой рассказ. — Всевышний Изед сотворил падишахов на благо знатных и простолюдинов. Он возвеличил их над всеми людьми для того, чтобы они объединяли людей, самых совершенных из творений бога. Не подобает шаху предаваться любви к слабым женщинам, их щекам, локонам, родинкам и бровям, — ведь их натура сотворена из хитрости и обмана, а розы их щек никогда не источают аромата верности.

Третий рассказ

Другой надим также нарядил красавицу красноречия, чтобы утешить шахзаде.

В одном городе, — начал он, — жил юноша, красавец с добрым нравом. На щеке у него было два рубца, которые перекрещивались наискосок. Иногда он приходил ко мне и рассказывал всякие смешные истории и анекдоты. И вот однажды я спросил его:

— Откуда у тебя эти странные шрамы? Может быть, ты сражался на поле битвы с храбрыми воинами? Или разбойники напали на тебя? Открой мне эту тайну.

Юношу огорчила моя просьба, он долго молчал и после некоторого раздумья сказал:

— Лучше бы ты из дружбы ко мне отказался от своей просьбы, ибо этот случай не заслуживает упоминания, напротив, его следует забыть.

От этих его слов мое любопытство возросло десятикратно, и я стал приставать к нему и умолять его без конца. Он опять замолчал, не давая рыбе речей спуститься в море речения. Чем больше я просил, тем больше он упорствовал, и я дошел до такой степени волнения, что потерял всякое терпение и перестал владеть собой. Я так приставал к нему, что и представить невозможно, и юноше ничего не оставалось, как приподнять с красавицы-тайны покров, вывести ее в круг красноречия, и вот он начала отмерять жемчужины своей тайны на весах ясного слога.

— Однажды, — начал он, — вместе с несколькими приятелями я отправился погулять в степь. Вдруг на краю лужайки показалась газель с глазами, как у красавицы, изящная и грациозная. Она пощипывала травку и смело приближалась ко мне. Я поскакал к ней на коне, быстром как ветер, а газель умчалась от меня словно молния, резвясь в лазурной траве. Я отпустил повод своего гнедого скакуна и помчался вслед за ней. Друзья мои отстали, и я оказался один в пустыне, где не слыхать было и запаха людского жилья. Полуденный зной был в самом разгаре, и капли пота, падавшие с коня, походили на звезды в небе. Вдруг мой конь споткнулся, угодил ногой в яму и полетел через голову, а я упал с него, словно мячик, отброшенный чоуганом. Я испытал страшную боль, и мне показалось, что я ступил на порог смерти, что нить моей жизни оборвалась. Но, видно, от этой взятой на подержание жизни оставалась еще частица, и я остался невредим. С большим трудом, превозмогая боль, я встал, испытал свои силы и убедился, что без посторонней помощи мне не сесть в седло. Пришлось мне несколько часов пролежать на земле, набираясь сил. Наконец, голова моя, которая кружилась, словно небесный свод, стала соображать по-прежнему. Тут ко мне подошла, ковыляя, какая-то старуха, древняя и немощная. Стан ее был изогнут, как брови луноликих красавиц, зубы, когда-то подобные жемчужинам, поредели, а время избороздило щеки морщинами, словно рябь поверхность воды. Она шла, опираясь на посох, еле передвигая ноги и подымая пыль. Увидев ее, я удивился и испугался: что делать такой немощной и дряхлой старухе в безводной и дикой пустыне, где нет живого человека, где и мужи с силою льва дрожат от страха, словно осиновый лист на ветру. Я подумал, что это гуль, принявший облик старухи, и что он появился неспроста. Старуха подошла поближе, и я в страхе поднялся, чтобы отвесить низкий поклон. Я начал заискивать перед ней и говорить приятные и льстивые слова. Старуха, видя, что я испуган, обошлась со мной как ласковая мать, проявила милость и благосклонность и стала с участием расспрашивать меня. Я же, растерянный и горестный, словно скиталец на чужбине, сбившийся с пути из-за его бесконечности, вновь обрел свое сердце и, уповая на ее благосклонность, рассказал ей обо всем. И вот я, сильный мужчина, стал искать помощи у дряхлой старухи, моля ее указать мне, каким путем выбраться из той губительной пустыни. Эта старая женщина, превосходившая силой духа и мощью тела сотни мужчин, взяла, словно благородный храбрец, меня за руку, стала моим проводником, словно Хызр, вывела меня из той мрачной и полной опасностями пустыни и привела к роднику живительной влаги. А старуха жила в тех краях. Там оказался прекрасный, цветущий и свежий уголок на берегу ручья, подобный источнику Хызра для страждущих, превосходивший своими дарами Каусар. У старухи была там лачужка из тростника, перед которой склонили бы в смирении свои головы дворцы кайсара и фагфура. Вокруг расстилалась лужайка, цветущая, словно райские луга, пленительная, словно сады Ирема. Повсюду росли прекрасные цветы, а на ветвях сидели певчие птицы. Старуха привела меня в это благодатное место и принялась угощать меня, как это принято у благородных. По обычаю великодушных, она стала извиняться передо мной в выражениях, сладостных, как речи попугая.