Дочь Сугавара-но Такасуэ - Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина Страница 10

Поскольку гора Рёдзэн находилась поблизости, я отправилась туда на поклонение[58] и помолилась там, но путь был тяжёл, и пришлось зайти к каменному колодцу возле горной кумирни. Одна из моих спутниц, зачерпнув воду рукой, пила из пригоршни, а потом сказала «Наверное, это та самая вода, которой не напьёшься вдосталь?»[59]. Я в ответ произнесла:

Здесь, глубоко в горах,Воду, что бьёт между скал,Ты зачерпнула рукою,Только теперь познавНеутолимость жажды.

Та, что пила воду, ответила:

Чем в давнем том колодцеПаденьем капель замутненная вода,Мне влага эта более желанна,Не утолится еюДуша моя.

На обратном пути закатные лучи так ясно озарили всё вокруг, что даже столица видна была вся до последнего уголка, а та дама, «замутившая воду в колодце», сказала, что возвращается домой. Расставание, кажется, опечалило ее, и утром она мне прислала:

За гребни горЗакатные лучиСпускались, унося с собою тени,Глядела я — ив мыслях о тебеСжималось сердце.

Услышав благостные звуки утренней молитвы, творимой монахами, я открыла двери и увидела светлеющую от первых лучей кромку гор и тёмные верхушки деревьев, окутанные туманом — отчего-то это окаймлённое лесом небо, затянутое дымкой, показалось мне прекраснее даже, чем цветущая сакура или алые осенние клёны. А тут ещё кукушка совсем рядом в листве много-много раз прокуковала мне.

Кому я это покажу?Кому послушать дам?В селении горном рассвет,И голос кукушки,Снова и снова…

В последний день месяца кукушка в долине стала уже докучать мне.

В столице заждались тебя,Кукушка,И нынче ночь не спят — не пропустить бы!Ты ж неустанно здесьСвой голос подаёшь.

Так вот мы проводили время в созерцании, и одна из тех, кто был со мною, сказала: «А может быть и в столице в этот час кто-то слушает кукушку? Хотела бы я знать, есть ли кто-нибудь, кто теперь думает о нас, представляет, как мы сидим здесь, любуясь пейзажем..» — и прочла стихи:

Едва ли кто-нибудьВ глубины дальних горМечты и думы шлёт,Хотя луной любуясь,Не спят сегодня многие, наверно…

Я ответила:

Когда во тьме ночи глубокойК луне ты устремляешь взор,То первое, что в мыслях предстаёт —Затерянное горное селенье,Пусть даже жители его тебе чужие.

Однажды мы подумали, что уже наступил рассвет — так много людей с шумом и гомоном спускалось с гор, но когда мы, удивившись, выглянули, оказалось, что к самой галерее подошли олени и кричат. Вблизи их голоса вовсе не так поэтичны, как об этом говорят.

Осеннею ночной пороюТомящегося по женеОленя зовИз горной чащи пусть ко мне несётся,Издалека им лучше наслаждаться.

Одна знакомая мне особа была поблизости от нас, но так и вернулась в столицу, не дав о себе знать. Когда я об этом услышала, сложила:

Невидимый для глазаОсенний ветер в соснах,Хоть нам он вовсе не знакомец,И тот, бывало, на прощаньеПрошелестит приветно — я слыхала!

В двадцатых числах восьмого месяца луна всходила на небо уже к рассвету, и необычайно прекрасными казались темнеющие силуэты гор и шум водопада — ни с чем не сравнить эту картину, ею невозможно налюбоваться.

Тому, кто понял бы меня,Я показать хочуВ селенье этом горномИ темноту осенней ночи,И на небе рассветном месяц.

Те поля, что виделись сплошь залитыми водой, когда я сюда ехала, на обратном пути в столицу все оказались уже убраны.

На тех полях,Где только гладь водыМне брезжилась, ростки скрывая,Уж урожай собрали.Как загостилась я!..

На исходе десятой луны я ненадолго вернулась в те места: листва на деревьях, что густо сплетались, навевая сумрак, вся облетела, и оголившаяся округа выглядела печально, даже радовавший своим журчанием ручеёк был теперь погребён под опавшими листьями, и угадывались лишь его очертания.

Здесь прискучило даже водеПрозрачным потоком струиться.Листья с деревьев срываютБури в осенних горах.Как неприютно!

Монахине, что жила в тех местах, я сказала на прощание: «Весной, если буду жива, обязательно приеду. Когда расцветёт сакура, дайте мне знать». Потом я вернулась в столицу, настала новая весна, но даже когда миновал уже десятый день третьей луны, весточки всё не было.

Я остановилась на время в чужом доме, и вот в полнолуние пробудилась оттого, что совсем рядом были заросли бамбука, и в них шумел ветер — я лежала праздно, и сон не шёл ко мне.

Тростинкой каждою колеблясь,Бамбук листвою шелестит,И мне не спится ночь за ночью.Причины нет к тому,Но думы все печальны.

Осенью я перебралась оттуда в другое место, а прежним хозяевам послала стихи:

Где б ни был ты,Везде прекрасны росы,Различий между ними не ищу,Но на полянах тростниковых вашихЯ полюбила осень.

Моя мачеха даже теперь, служа во дворце, носила имя той страны, где жила с моим отцом[60], а после того, как её стал навещать другой мужчина, отец, услышав, что она всё ещё прозывается прежним именем, решил написать ей и изъяснить, что, мол, теперь это уж неприлично. Я написала:

Асакура-гора!За облакамиТеперь ты пребываешь, как я слышал,А как зовёшься?Ужель всё так же именем моим?[61]

Я всегда только и делала, что размышляла о чём-то туманном, и даже время от времени посещая храмы, не творила истовых молитв о том, чтобы жить как другие люди. Теперешняя молодёжь уже в семнадцать-восемнадцать лет заучивает сутры и совершает моления, я же о таких вещах вовсе не заботилась. Вот о чем подолгу раздумывала я: «Хорошо бы, человек невыразимо прекрасной внешности и с благородными манерами, такой, как, например, принц Гэндзи в романе, хотя бы один раз в год навещал меня, поселив тайно в горном селении, как это было с девой Укифунэ[62]. Я бы любовалась цветами, алыми клёнами, луной и снегом, и хотя мне, наверное, было бы одиноко, он бы иногда присылал мне прекрасные письма, а я бы их ждала…» — вот об этом только я и мечтала и верила, что так будет.

Если решится судьба отца, то сразу же непременно решится и моя — так я думала и предавалась безосновательным надеждам. Когда же отец с большими хлопотами получил, наконец, должность — это оказалась ещё более дальняя, чем в прошлый раз, восточная провинция[63].

«Из года в год я надеялся, что уж теперь-то будет край поближе, о нём я и мечтал: от всей души, думал, буду о тебе печься, возьму с собой, покажу все самые красивые места, и горы, и море… Впрочем, это само собой разумеется, но я прежде всего хотел, чтобы ты могла рассчитывать на более почтительное обращение, чем то, что дозволяет мой ранг. Видимо, и у меня, и у тебя несчастливая судьба — ждали, ждали, а оказалась такая дальняя провинция! Когда ты была ребёнком, я взял тебя с собой в край Адзума, но едва я чувствовал малейшее недомогание, как ко мне приходили мысли о том, что если я покину сей мир и оставлю тебя одну в диких краях, ты пропадёшь. Провинции полны опасностей, но будь я один, я пережил бы всё с лёгкой душой, а когда берёшь с собой многочисленное семейство, то уж не скажешь и не сделаешь всё так, как тебе хочется — я очень терпел от этих неудобств в прошлый раз, а уж тем более теперь, когда ты стала взрослой: взять тебя с собой — но я не ведаю, сколько мне отпущено жизни… Оставить тебя в столице — но сколько мы знаем примеров, когда остаются вот так, без поддержки! В краю Адзума ты превратишься в провинциалку и заплутаешь в этом мире — что может быть хуже! Но и в столице тоже у нас нет родственников, которые оказали бы тебе надёжное покровительство. И всё же, я не могу отвергнуть назначение, полученное с такими трудами, и я оставлю тебя в столице, хотя в душе уверен, что расстанемся мы уже навек. Притом, я знаю, что оставляю тебя, не обеспечив надлежащим положением!» — так он день и ночь печалился, и я от этого даже думать забыла о цветах или об алых клёнах, а всё время была в тоске и горестных думах, только вот поделать я ничего не могла. Тринадцатого числа седьмого месяца он уехал. За пять дней до этого он перестал заходить ко мне, поскольку когда мы виделись, нам становилось ещё тяжелее. Более того, в день отъезда была такая спешка, что когда время настало, он откинул мой занавес и сказал лишь: «Пора!» Мы взглянули друг на друга, и у нас потекли слезы, а когда он вышел, то от мысли о разлуке у меня стало темно в глазах и я распростёрлась на полу. В этом положении и застал меня слуга отца, он ходил провожать его, а вообще-то был оставлен в столице. Он дал мне листок писчей бумаги, какие носят за пазухой: