Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. Страница 11

— Если есть где-нибудь особа, к которой стремятся ваши думы, — снова и снова говорила ему Государыня, — привезите ее в столицу и создайте ей положение, сообразное ее званию. Тогда вам не о чем будет беспокоиться. Государь изволит возлагать на вас большие надежды, и если о вас станут дурно говорить…

Однажды в тихий дождливый день принц Хёбукё зашел к Первой принцессе. В покоях было безлюдно, а сама принцесса рассматривала свитки с картинками. Принц беседовал с ней через занавес.

Принцесса отличалась необычайным благородством и вместе с тем была кротка и мягкосердечна. Принц всегда считал, что прекраснее ее нет на свете. «Кто может сравниться с ней? — думал он. — Разве что дочь государя Рэйдзэй? Она любимица отца и, говорят, очень хороша собой. Жаль, что я не имею возможности убедиться в этом собственными глазами. Впрочем, обитательница горной хижины так благородна и прелестна, что вряд ли уступит им обеим». Печаль сжала его сердце, и, чтобы немного утешиться, он принялся рассматривать разбросанные перед принцессой свитки с картинками. Это были так называемые «картины из жизни женских покоев», выполненные с большим вкусом. Художник постарался запечатлеть на бумаге все, что почему-либо привлекло его внимание, — влюбленных юношей, живописные горные усадьбы. Многие картины пробудили в сердце принца томительные воспоминания. «Хорошо бы послать их в Удзи, — подумал он. — Может быть, принцесса согласится одолжить мне хотя бы некоторые?»

На одном из свитков были изображены события из жизни Пятого сына Аривара, имевшего звание тюдзё.[9] Принцу попалась на глаза сцена обучения младшей сестры игре на кото, а именно то место, где говорится: «Неужели кому-то чужому…» (430), и он — кто знает, из каких побуждений? — пододвинулся поближе к стоящему перед принцессой занавесу и тихонько сказал:

— Вот видите, в древние времена сестры не прятались от своих братьев. А вы обращаетесь со мной словно с чужим…

Видя, что принцесса не совсем понимает, о чем именно идет речь, принц, свернув соответствующий свиток, подсунул его под занавес. Она склонилась над ним, и волосы волной упали на пол. Принцу был виден только ее профиль, и то не совсем ясно. Пленительная красота сестры поразила его. «Жаль, что мы так тесно связаны…» — подумал он, и, не утерпев, сказал:

— И не мечтаюУвидеть когда-нибудь корниЭтой нежной травы.Отчего же такая тоскаСжимает мне сердце?

Рядом с принцессой почти никого не было, ибо прислуживающие ей дамы, завидя принца Хёбукё, сконфузились и поспешили спрятаться.

«Неужели он не мог найти других слов?» — возмутилась принцесса и предпочла не отвечать. Впрочем, ее молчание ничуть не обидело принца. Вспомнив, какой ответ дала героиня повести: «Ведь сердце его…» (451), он невольно подумал, что ей-то как раз следовало быть скромнее.

Оба они, и принц Хёбукё и Первая принцесса, воспитывались у госпожи Мурасаки, а потому были гораздо ближе друг другу, чем остальные дети Государыни.

Воспитанию Первой принцессы всегда уделялось особое внимание. Только самые безупречные придворные дамы допускались на службу в ее покои. Ей прислуживали девицы из знатнейших столичных семейств. Принц, обладавший на редкость пылким нравом, дарил своим расположением то одну, то другую, но сердце его по-прежнему принадлежало Нака-но кими. Однако дни шли, а ему все не удавалось выбраться в Удзи.

Сестры между тем ждали его, и им казалось, что прошла целая вечность с того дня, как был он у них в последний раз. «Что же, ничего не поделаешь!» — вздыхали они.

Однажды в Удзи приехал Тюнагон. Ему сообщили, что Ооикими нездорова, и он решил ее проведать. Вряд ли состояние больной было таким уж тяжелым, но она сочла его подходящим предлогом для того, чтобы отказать Тюнагону в свидании.

— Я пустился в этот дальний путь единственно потому, что до меня дошла тревожная весть о болезни вашей госпожи, — сказал Тюнагон. — Нет, я прошу, чтобы меня провели поближе к ее изголовью.

Видя, что он и в самом деле обеспокоен, дамы усадили его у занавесей, отделявших покои госпожи.

Ооикими была недовольна тем, что Тюнагон так близко, но, не желая показаться нелюбезной, отвечала ему, приподнявшись на изголовье. Тюнагон объяснил, почему принц проехал в тот раз мимо, так и не заглянув к ним.

— Постарайтесь запастись терпением, — не преминул посоветовать он. — Не сердитесь на принца.

— О, сестра никогда не жалуется, — ответила Ооикими, и в голосе ее звучали слезы. — Но мне так обидно за нее! Наверное, именно об этом предупреждал нас отец.

Тюнагон невольно почувствовал себя виноватым.

— Увы, таков мир, — сказал он. — Жизнь далеко не всегда бывает подвластна человеческой воле. Вы еще не приобрели достаточного опыта, потому-то вам так трудно простить принцу его невольное невнимание. Прошу вас, постарайтесь быть снисходительнее. Я уверен, что у вас нет оснований для беспокойства.

Впрочем, ему и самому казалось странным, что он взял на себя смелость распоряжаться чужой судьбой.

Ночами больной становилось хуже, и дамы попросили гостя перейти в его обычные покои, тем более что и Нака-но кими смущало присутствие постороннего.

Однако Тюнагон решительно воспротивился:

— Именно потому, что ваша госпожа больна, я и приехал сюда, а вы требуете, чтобы я ушел. Но кто, кроме меня, может позаботиться о ней и такое время?

И, переговорив с Бэн, он распорядился, чтобы в доме немедленно отслужили соответствующий молебен.

«Для чего? — вздыхала больная. — Оставаться в этом постылом мире…» Однако, понимая, что никто ее не поддержит… И все же она была тронута, видя, как старается Тюнагон продлить ее жизнь.

— Не лучше ли вам? — спросил Тюнагон на следующий день. — Может быть, мы продолжим наш вчерашний разговор?

— О нет, сегодня мне еще хуже, — отвечала Ооикими. — Силы мои иссякают с каждым днем, а болею я уже так давно… Впрочем, войдите…

Сердце Тюнагона томительно сжалось: «Что станется с нею?»

Она была с ним ласковее обыкновенного, но даже в этом виделось ему что-то тревожное. Подойдя к занавесям, он стал рассказывать ей о том о сем.

— Мне очень трудно говорить, — сказала она еле внятно. — Возможно, спустя некоторое время…

На душе у Тюнагона было неизъяснимо тяжело, вздохи теснили его грудь, по щекам текли слезы. Но так долго пренебрегать своими обязанностями тоже не годилось, пора было собираться в обратный путь.

— Госпоже нельзя оставаться здесь, — сказал он Бэн. — Хорошо бы под тем или иным предлогом перевезти ее в более подходящее место.

Скоро он уехал, попросив Адзари позаботиться о молитвах.

Некоторые молодые люди из свиты Тюнагона успели завязать близкие отношения с прислуживающими сестрам дамами. И вот в какой-то связи кто-то из них сказал:

— Кажется, принцу Хёбукё запретили выезжать одному, и он все время живет во Дворце. Говорят, что его союз с дочерью Левого министра — дело решенное. Ее родные давно уже желают заполучить принца в зятья, так что задержки не будет, она станет его супругой еще до конца года. Правда, принцу этот союз явно не по душе. Молва связывает его со многими придворными дамами, и сколько раз ни предупреждали его Государь и Государыня… Вот наш господин совсем другой. Я не знаю человека благоразумнее. Некоторые даже побаиваются его. Должен вам сказать, что его поездки в Удзи возбуждают в столице толки, до сих пор он никого не удостаивал таким вниманием.

Дама, которой это было сказано, немедленно поделилась новостью с другими, и очень скоро все стало известно сестрам.

Разумеется, они совершенно пали духом, а Ооикими поспешила истолковать услышанное по-своему. «Вот и конец, — подумала она. — Сестра была для принца не более чем мимолетной утехой, теперь же, когда он вступит в союз со столь значительной особой… В верности же он клялся потому, что ему было стыдно перед Тюнагоном».

Однако Ооикими была настолько слаба, что не могла даже обижаться. Она лежала, бессильно откинувшись на изголовье, и слезы катились по ее щекам. Надежды ее оказались обманутыми, и она помышляла лишь о том, как бы побыстрее уйти из мира.

Среди дам не было ни одной, с чьим мнением стоило бы считаться, но все же ей было неловко, и она сделала вид, будто ничего не слышала.

Нака-но кими дремала рядом. «А что еще остается?..» (225). Она лежала, подложив руки под голову, и ее лицо в обрамлении блестящих черных волос дышало такой прелестью, что хотелось вовсе не отрывать от него взора. Ооикими невольно вздохнула, вспомнив предостережение отца. «Вряд ли он попал на самое дно, где обитают те, чьи заблуждения особенно велики, — подумала она. — Ах, но, где бы ты ни был, отец, возьми меня к себе! О, для чего бросил ты нас в столь тяжелое время и даже во сне не приходишь?»