Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники - Дочь Сугавара-но Такасуэ Страница 15

этому зеркалу записка?» Я смиренно ответствовал, что, мол, записки не имеется, и вы изволили поднести только это зеркало. – Странно, записка должна быть. Итак, посмотрим, что здесь видно… Ах, как жаль, как грустно! – и она горько заплакала. Я заглянул и увидел кого-то, распростёртого в горестных рыданиях. – Это отражение уж очень печально, посмотрим теперь здесь, – и она показала мне отражение с другой стороны. Там видны были совсем новые, отливающие зеленью бамбуковые шторы, а из-под дамских занавесов, выставленных к самому краю веранды, выглядывали разноцветные края одежд. Цвела там и сакура, и слива, а на ветвях деревьев пели соловьи. – А это отрадная картина, не правда ли? – произнесла женщина, и это был конец моего сна.

Так поведал монах, но я не прислушалась и к этому знамению.

Однако даже в моём суетном сердце зародилась мысль о том, что сказал мне некогда один человек: «Молись богине Аматэрасу!» Я тогда не представляла себе, где обитает эта богиня, да и не будда ли это? Но мало-помалу я стала различать что к чему и спрашивать других. Мне сказали так:

– Это богиня-ками, а не будда. Обитает она в Исэ[72]. В стране Ки это то божество, которому служит управитель края[73]. Ну, а в императорском дворце этой богине молятся как прародительнице.

О том, чтобы добраться до края Исэ, и думать было нечего. Да и во дворце – как смогу я ей помолиться? И я, в беспечности своей, подумала, что достаточно будет возносить молитвы небесному светилу.

Одна наша родственница постриглась в монахини и ушла в обитель Сюгакуин[74]. Зимой я написала ей:

Не в силах справиться с собой,

Роняю слёзы,

Представлю только:

Горная обитель

Зимой во власти бурь.

Ответ был:

Сквозь заросли пробившись,

Однажды ты меня уж навестила,

Так загляни же в сердце:

Летний сумрак леса,

Когда все ветви густо заплелись».[75]

Отец мой, служивший в Адзума, преодолел все невзгоды и наконец-то вернулся в столицу. Уйдя на покой, он поселился в Восточных горах, и мы все к нему приехали – это была очень радостная встреча, и всю лунную ночь мы беседовали.

Что сбудется сегодняшняя ночь,

Что в нашем мире может так случиться,

Мечтать не смела

Той порой осенней,

Когда расстались мы с тобою.

Когда я произнесла эти стихи, отец расплакался и ответил:

Отчего все надежды мои

Не сбываются вовсе?

Так я сетовал горько на жизнь,

Теперь же я счастлив

И судьбою доволен.

Если вспомнить, как я горевала, когда отец дал мне понять, что мы расстаёмся с ним навек, то теперешняя моя радость, что я дождалась, и он вернулся невредим, была безгранична. Но отец сказал: «Я не раз замечал за другими – человек уж стар, одряхлел, а всё продолжает служить, и это выглядит очень неприятно. Мне следует отныне затвориться у себя дома и уйти от мирских дел». От этих слов, оттого, что отец решил, что для него ничего уже не осталось в этой жизни, я не могла не испугаться и чувствовала себя подавленно.

Там, где мы теперь жили, с востока были широкие равнины, окаймлённые горами: из-за вершины горы Хиэй выглядывала гора Инари и другие горы, – видно было очень далеко. С юга до наших ушей доносился грозный шум ветров в сосновом лесу на холмах Нараби[76], а возле самого дома, у подножия холма, слышались звуки трещоток, говорят, что они отпугивают птиц с поля, – я чувствовала себя словно в деревне, – и это было презабавно.

Ясными лунными ночами окрестности были очень красивы, и я любовалась ими до самого утра. Одна моя знакомая была теперь далеко, и от неё давно не доходили вести – как же была я удивлена, когда ко мне заглянул человек и передал от неё приветное слово, мол, здорова ли я, и тому подобное. Я велела сказать ей следующее:

О нас забыли,

Люди нас не навещают

В селенье этом горном,

Лишь ветер осени стучится

В ограду из кустов мисканта.

В десятую луну мы перебрались в столицу.

Матушка стала монахиней, и хотя она оставалась в одном с нами доме, но жила отдельно от семьи. Отец сделал хозяйкой меня, а сам словно отступил в тень и оборвал все связи с миром. Глядя на него, я чувствовала, что он едва ли может быть опорой, и это меня пугало. Как-то от близких нам людей, которые знали моё положение, пришла записка с приглашением ко двору: «Чем так вот бесцельно скучать и грустить, не лучше ли…»

Мой старомодный батюшка полагал, что служить при дворе тяжело, и не отпускал меня, но нашлись люди, которые сказали ему:

«Теперь в свете только так и можно продвинуться, все так делают нынче. К тому же, сам собой может подвернуться случай… Испытайте же судьбу!» И вот, скрепя сердце, отец позволил мне ехать во дворец.

Сначала я явилась всего на один вечер. Поверх восьми слоёв нижних одежд оттенка «хризантема» я была облачена в тёмно-пурпурный шёлковый верхний наряд. Всегда погружённая в чтение повестей, я не имела ни связей, ни знакомств в свете, и, живя под крылышком своих родителей, людей старого склада, я только и умела, что любоваться луной и цветами. Теперь, попав в общество, я сама себя не помнила, не зная, сон это или явь… На рассвете я вернулась домой.

Душою неискушённая провинциалка, я раньше думала, что, по сравнению с размеренной жизнью в родительском доме, я много интересного смогу увидеть и услышать, будут у меня и свои радости… Временами я и теперь на это надеялась, но привыкала к новому месту с трудом, и уже видно было, что меня ждали лишь разочарования. Хотя я это понимала, как мне было поступить?

В двенадцатую луну я снова поехала ко двору. На этот раз у меня была своя комната, и я прислуживала во дворце не один день. Иногда приходилось и ночь проводить в высочайших покоях, лёжа бок о бок с совсем незнакомыми дамами. Я не могла далее задремать от смущения и робости, и проливала слёзы, а на рассвете, ещё в темноте, возвращалась в свою комнату и весь день представляла,