Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники - Дочь Сугавара-но Такасуэ Страница 21

Так всё переплелось –

О, эти страсти мирские!

Нет забвенья от них.

Колоколам предзакатным

С трепетом я внимаю.

При дворе принцессы, в этой безмятежной светлой обители, было нас трое дам, душами сродных, и мы часто беседовали. Как-то вернувшись домой, я на следующее утро не знала, куда себя деть, так мне их не хватало, и я написала этим двоим:

На пенных скалах прибоя

Враз рукава намокнут –

Знаю это, но вы,

С кем вместе волной накрывало,

Мне оттого лишь дороже[116].

Мне ответили:

На каменистом взморье

Сколько мы ни искали,

Нет ни ракушки – напрасны

Были труды рыбачек,

Лишь рукава солоны[117].

И ещё одна дама так написала:

Если бы не росла

В бухте морская трава,

Что зовут мирумэ – «встреча»,

На пенных скалах рыбачка

Не ждала бы у моря погоды[118].

Одна особа, с которой вот так же мы были душевно близки и всегда поверяли друг другу печали и радости этой быстротечной жизни, теперь уехала в провинцию Тикудзэн[119]. Некоторое время спустя, когда на небе взошёл особенно яркий месяц, я вспомнила, как такой же ясной ночью мы встретились с ней во дворце и не смыкая глаз до рассвета любовались луной. С неясностью предаваясь этим воспоминаниям, я уснула, и мне словно наяву привиделось, будто мы снова с нею вместе во дворце. Я так обрадовалась, что пробудилась – это оказался только сон. Луна уже касалась гребня гор. «Уж лучше бы не просыпаться!»[120] – и обращая взор к месяцу, я сложила:

Растаяли грёзы,

В постели бессонной

Плыву я рекою слёз.

Неси же весть о тоске моей,

На запад идущий месяц!

Мне нужно было осенью поехать по делам в Идзуми[121]. После Ёдо[122] дорога была так красива, столько было интересного, что описать это у меня не хватит слов. Когда мы остановились на ночлег в Такахама, вечер был очень тёмный, и в густых сумерках слышался плеск от вёсел. Сказали, что это лодка певичек. Мои люди заинтересовались и поманили их пристать к нашему борту. Издали, при свете факелов, артистка выглядела изысканно, когда в своём кимоно с очень длинными рукавами пела, прикрывая лицо веером.

На следующий день, когда солнце уже заходило за кромку гор, мы добрались до бухты Сумиёси[123]. И небо, сплошь затянутое туманом, и верхушки сосен, и гладь моря, и берег с набегающими волнами были столь прекрасны, что никакой рисунок не смог бы этого передать.

Как ни скажи,

С чем ни сравни,

Это едва ли опишешь –

Вечер осенней порой

В бухте Сумиёси.

Наша лодка уплывала прочь, а я, обернувшись назад, всё глядела и никак не могла налюбоваться.

Когда зимой мы возвращались в столицу, то садились на лодки в бухте Оцу[124]. Как раз в тот вечер поднялся ветер с дождём и так разбушевался, что казалось – скалы сдвинутся с места. Ударила гроза, волны с шумом бились о берег, неистово дул ветер. Всё это наводило ужас, и мне казалось, что жизни настал конец. Лодки наши втащили на высокое место, и там мы ждали рассвета. Утром дождь утих, но ветер всё так же дул, и плыть на лодке было нельзя. Пути нам не было, и мы оставались на том холме пять или шесть дней.

Наконец, утомившись, немного ослабел и ветер. Я приподняла навес лодки и выглянула: вечерний прилив прибывал прямо на глазах, и пронзительный крик журавлей над заливом бередил душу.

Пришли здешние люди, они сказали:

– Если бы вы той ночью отплыли из бухты и попытались пристать в Исидзу[125], от этого судна не осталось бы и следов!

Страшно было услышать такое.

А если бы в бушующее море,

Опередив грозу,

Ушёл корабль?

Как без следа исчезли волны в Исидзу,

Растаяла бы я?

Жизнь моя складывалась так, что сердце не отпускали тревоги – то одно, то другое. Вот и служба во дворце: если бы я с самого начала безотлучно была при дворе, наверное, всё было бы иначе, но я являлась лишь от случая к случаю – едва ли из этого могло выйти что-нибудь стоящее. Годы мои всё прибавляются – пристало ли равняться с молодыми? – думалось мне. Да и телесные недуги умножились, теперь даже на богомолье я не могла ходить столько, сколько мне хотелось бы. Оставила я и бдения в дальних обителях, которые прежде время от времени совершала. Предчувствуя, что жить осталось недолго, я ложилась и вставала с мыслью о том, как бы устроить будущее моих малолетних детей, пока сама я ещё с ними, в этом мире.

Продвижение мужа по службе, ожидаемое нами с большим нетерпением и надеждой, решилось осенью, но вопреки нашим помыслам, назначение было в очень отдалённую провинцию[126], что разочаровало нас несказанно. Но мне объяснили, что это не дальше провинции за восточным трактом, где я бывала с отцом, и волей-неволей я спешно принялась готовить всё к отъезду.

«Выход из ворот» был назначен на десятый день восьмой луны, из дома дочери моего мужа[127], она совсем недавно туда переселилась. Нам не дано знать будущее, и в те дни у нас было очень оживлённо и весело, много людей приходило, было даже шумно.

Уезжали двадцать седьмого числа, сын тоже ехал с отцом. В нижнем одеянии алого шёлка, в двустороннем кафтане, в тканых из лиловой парчи шароварах, при мече, он следовал за отцом, который также нарядился в голубые шаровары и охотничий кафтан. Возле крытой галереи они оседлали своих коней.

После шума и сутолоки отъезда я чувствовала себя точно потерянная, не зная, за что взяться. Теперь уже мне было ведомо, что путь их лежит не очень далеко, и я не тревожилась так, как это бывало прежде, поэтому когда вернулись провожавшие их люди и рассказали, что отъезд привлёк всеобщее внимание своей пышностью и что над отъезжавшими вспыхнул необыкновенно