Абу Мухаммед Али Ибн Хазм - Средневековая андалусская проза Страница 36

Я скажу еще такой отрывок (три стиха из него я сказал во сне, а проснувшись, я добавил четвертый стих):

Аллах! Твое милосердие — по-моему, в том порука,Что счастье Тебе угоднее, а мне угрожает мука.

Как свиток, радость минувшая свита́ рукою разрыва,И мне грозит неприкаянность, а после мрачная скука.

Как пил я любовь сладчайшую, теперь буду пить я горечь;Терпение бесконечное — мучительная наука.

Как страсть коренится в близости, так скорбное утешеньеДает себя знать в отчаянье, когда продлится разлука.

Я скажу также часть отрывка:

Когда бы мне раньше сказала вражда,Что станет с годами любовь мне чужда,

Весь мир я заверил бы тысячей клятв,Что я не забуду ее никогда.

Как вдруг поразил нас обоих разрыв,И сердцу покой возвратила беда.

Аллах милосердный утешил меня,Я в этом признаться готов без стыда.

Чем дольше разлука, тем легче печаль,И я удивляюсь, как верность горда.

Любовь твоя теплится, как уголек,Но можно подумать, что это звезда.

И еще я скажу:

Казалось, что моя душа геенским пламенем палима,Любовь прошла, и понял я, что это пламень Ибрахима[60].

Затем следуют три остальные причины, которые исходят от любимой, и люди, проявляющие при них стойкость, не заслуживают порицания вследствие того, о чем скажем мы, если Аллах пожелает, говоря о каждой из них.

К ним относится отчужденность, проявляемая любимой, и уклонение, пресекающее надежды.

Я расскажу тебе про себя, как я привязался в дни юности любовью к одной девушке, которая выросла в нашем доме. Ей было в то время шестнадцать лет, и достигла она предела в красоте лица и разуме, целомудрии и чистоте, стыдливости и кротости. Она не знала шуток, отказывала в дарах, дивная ликом, была лишена недостатков, мало говорила, опускала взор долу, была очень осторожна, чиста от пороков и постоянно хмурилась, но, отворачиваясь, была мягка и грустна от природы. И в одиночестве она была прекрасна, восседая степенно, с большим достоинством, и находила усладу, избегая людей. Для нее не существовало ни надежд, ни желаний, и мечты были чужды ей. Однако облик и лицо ее влекло к ней всех, кто видел ее, но холодность останавливала всякого. Отказ и скупость украшали ее, как украшают другую великодушие и щедрость. И была она склонна к серьезному в делах своих, но желая развлечений, хотя хорошо умела играть на лютне. Я почувствовал к ней склонность и полюбил ее любовью чрезмерной и сильной, и два года или около этого старался я с величайшим рвением, чтобы ответила она мне приветливым словом, кроме того, что выпадает при внешнем разговоре всякому слышащему, но не достиг совершенно ничего. И хорошо помню я одно празднество, бывшее у нас в доме по поводу чего-то, из-за чего устраивают празднества в домах вельмож, и собрались тогда женщины из нашей семьи и семьи моего брата — помилуй его Аллах! — и жены наших челядинцев и близких нам слуг из тех, чье место было угодно и положение значительно. И они просидели первую часть дня, а затем перешли в беседку, бывшую в нашем доме, которая выходила в сад; из нее можно было видеть всю Кордову и предместья, и двери ее были открыты. И женщины стали смотреть сквозь решетки, и я был между ними, и хорошо помню, как я направлялся к тем дверям, у которых стояла девушка, стремясь подойти к ней поближе, но едва лишь она замечала меня в соседстве с собой, как тотчас же отошла от этой двери и перешла к другим. И я хотел направиться к тем дверям, к которым подошла девушка, но она снова поступала таким нее образом и уходила к другим дверям. А она знала, что я увлечен ею, но прочие женщины не замечали, чем мы заняты, так как их было большое количество, и они переходили от дверей к дверям, чтобы посмотреть из одних дверей на те стороны города, которых не было видно из других. И знай, что женщины всматриваются в того, кто их любит, пристальнее, чем всматривается в следы путешествующий ночью!

А затем мы спустились в сад, и пожилые влиятельные женщины среди нас попросили госпожу этой девушки дать им послушать ее пение. И госпожа приказала девушке, и та взяла лютню и настроила ее, со стыдом и смущеньем, подобного которому я не видывал, — а поистине, прелесть вещи удваивается в глазах того, кто находит ее прекрасной, — и затем она начала петь стихи аль-Аббаса ибн аль-Ахнафа, в которых он говорит:

По солнцу томиться ночью, поверьте, пытка из пыток,А в горнице что-то блещет; не золотой ли там слиток?

Земное изображенье неугасимого солнца —Девичье нежное тело, как будто свернутый свиток.

Причастна людской природе она, подобная джиннам;Кто видел ее, тот выпил волшебный, хмельной напиток.

Ее дыхание — амбра, обличье — нарцисс и жемчуг;В чертах ее ненаглядных сияния преизбыток.

Яйца́ ступней не раздавит, идет как по стеклам битым;Одета легкою тканью, где молнии вместо ниток.

И, клянусь жизнью, звуки лютни как будто падали мне на сердце, и не забыл я этого дня и не забуду его до дня разлуки с земною жизнью. И было это наибольшим, чего я достиг из возможности ее видеть и слышать ее слова.

Я говорю об этом:

Красавицу за своенравье напрасно корят пустомели;Застенчивая, исчезает, чтоб вы на нее не глазели.

На небе своем безграничном к нам близкой луна не бывает;Спасаться стремительным бегством — врожденное свойство газели.

Я говорю еще:

Не хочешь ты мне сегодня явиться.За что тебе на меня гневиться?

Наверное, ты сегодня постишьсяИ не говоришь с людьми ты, девица.

Но ты пропела стихи аль-Аббаса;Когда бы тебя он встретил, певица,

Его бы тогда, как меня, постиглаБессонница, если не огневица.

Потом переехал вазир, отец мой, — помилуй его Аллах! — из вновь отстроенного дома нашего на восточной стороне Кордовы, в предместье аз-Захира, в старый наш дом на западной стороне Кордовы, в Палатах Мугиса, в третий день по восшествии повелителя правоверных Мухаммада аль-Махди на халифат, и я переехал с ним, и было это во второй джумаде года триста девяносто девятого[61]. А девушка не переехала при нашем переезде из-за обстоятельств, сделавших это необходимым.

А затем отвлекли нас, после восшествия повелителя правоверных Хишама аль-Муайяда, превратности судьбы и вражда вельмож его правления и были мы испытаны заточением, и охраной, и долгими гонениями, и скрывались, и тут произошло междоусобие, которое набросило руки свои, охватив всех людей и выделив нас особо. И, наконец, преставился отец мой, вазир, — помилуй его Аллах! — когда мы были в таких обстоятельствах, после полуденной молитвы в день субботы, когда оставалось две ночи от месяца зу-ль-када года четыреста второго[62]. И продолжалось для нас подобное состояние после него, и были у нас однажды похороны кого-то из семьи нашей, и я увидел ту девушку, когда поднялись вопли, стоящею в этом печальном собрании, среди женщин, в числе прочих плакальщиц и причитальщиц. И оживила она погребенную страсть, и напомнила старое время, и давнишнюю любовь, и век минувший, и исчезнувшие времена, и месяцы прошедшие, и исчезнувшие сказания, дни, что ушли, и следы, которые стерлись. Она возобновила мои горести и взволновала во мне страсти прошлого, и хотя я потерял в этот день близкого человека и был поражен бедою, я не забыл ее, но усилилась моя грусть, и вспыхнули страдания, и укрепилась печаль в груди, и удвоилась скорбь, и призвала любовь ту часть свою, что была скрыта, и ответила она ей: «Я здесь!»

И сказал я тогда отрывок, где ость такие стихи:

Оплакивает покойника, и как не скорбеть о муже,Преставившемся средь почестей, не знавшем горя к тому же?

А нужно бы ей оплакивать пропащего человека;Несправедливо казнимому сегодня гораздо хуже.

А затем нанесла судьба свой удар, и переселились мы из нашего жилища, и взяли над нами власть войска берберов, и вышел я из Кордовы в первый день мухаррама года четыреста четвертого[63], и скрылась та девушка от моего взора после этого единого свидания на шесть лет и больше. Но потом вступил я в Кордову, в шаввале года четыреста девятого[64], и поселился у одной из наших женщин, и увидел там эту девушку, но едва мог узнать ее, пока мне не сказали: «Это такая-то». И изменилась большая часть ее прелестей, и исчезла ее свежесть, и пропало ее сияние, и уменьшился блеск лица ее, который был видим как начищенный меч или индийское зеркало, и завяли те цветы, к которым устремлялся взор, ища света, и бродил среди них, выбирая, и удалялся от них, смущенный, и осталась только часть, вещающая о целом, и повесть, повествующая о том, каково было все, и случилось это из-за того, что уже не было прежней заботы о девушке и не было попечения, на котором она была вскормлена во дни нашей власти, когда простиралась над нею наша тень, и теперь она не жалела себя в поисках того, что ей было необходимо, а раньше ее охраняли и отстраняли от нее все заботы. Женщины ведь цветы, которые без ухода не дорастают, и постройки, разрушающиеся, когда за ними нет присмотра. Поэтому и сказал тот, кто сказал: «Поистине, красота мужчин и более верна, крепче корнями и превосходнее по достоинству, так как она способна выносить то, от чего переменилось бы лицо женщин, если бы пришлось им выстрадать и перенести бедность, изгнание, зной, песчаный вихрь, ветер, перемену воздуха и отсутствие покрывала».