Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3. Страница 39

Дело в том, что однажды между мной и господином министром с Шестой линии произошла небольшая размолвка, и с тех пор жестокое раскаяние терзает мою душу. Постоянно испытываемое чувство вины вовлекло меня в бездну уныния и подорвало жизненные силы. В тот день, когда в доме на Шестой линии проводился предварительный смотр танцам, которые должны были исполняться на празднестве в честь Государя из дворца Судзаку, я тоже оказался в числе приглашенных. Именно в тот день ваш отец дал мне понять, что не простил меня, и я почувствовал, что не могу больше оставаться в этом мире. Я окончательно лишился покоя и жизнь сделалась для меня тягостным бременем.

Я понимаю, сколь мало значу для господина с Шестой линии, но для меня он всегда был надежной опорой, и мне страшно даже подумать, что кто-то мог оклеветать меня перед ним. Боюсь, что эта мысль будет преследовать меня и после ухода из мира, став препятствием на моем грядущем пути. Прошу вас, при случае расскажите ему об этом и попытайтесь смягчить его сердце. О, вам зачтется, если он простит мне эту вину хотя бы после того, как меня не станет.

Лицо его выражало глубокую горесть, и в голове Удайсё мелькнула смутная догадка… Впрочем, мог ли он быть уверен?

— Но что именно мучит вас? — спрашивает он. — Незаметно, чтобы отец был чем-то недоволен, наоборот, он чрезвычайно встревожился, узнав о вашей болезни, и всегда говорит о вас с участием… Но для чего вы раньше не открыли мне свою душу? Я помог бы вам объясниться. А теперь, увы…

О, как хотелось ему «вспять повернуть годы»! (327).

— Вы правы, — отвечает Уэмон-но ками. — Я должен был открыться вам, как только мне стало немного лучше. Но, к сожалению, я снова повел себя слишком легкомысленно, словно забыв о том, что не сегодня завтра… Никто, кроме вас, не должен знать… Я открыл свою тайну вам, надеясь, что при случае вы замолвите за меня словечко перед вашим отцом. Прошу вас время от времени навещать принцессу с Первой линии. Не оставляйте ее своими заботами, пусть слухи о ее бедственном положении не тревожат Государя-монаха.

Уэмон-но ками многое еще хотелось сказать другу, но силы его иссякли, и он только сделал знак рукой, чтобы тот оставил его.

Обливаясь слезами, Удайсё вышел.

Опочивальня больного снова наполнилась монахами, к ложу приблизились мать и отец, вокруг засуетились дамы. Удайсё же, рыдая, покинул дом министра.

Надобно ли сказывать о том, как горевали нёго Кокидэн и супруга Удайсё? А супруга Правого министра? Уэмон-но ками, будучи человеком на редкость широкой души, простирал заботы свои на всех окружающих, поэтому его одного и почитала она истинно братом своим. Во многих храмах заказывала она теперь молебны, но, увы, все было тщетно, да и что могло его исцелить? (328).

Даже не успев встретиться еще раз со Второй принцессой, Уэмон-но ками покинул этот мир — так тает пена на воде…

Никогда не питая к супруге своей горячей, страстной привязанности, Уэмон-но ками тем не менее сумел окружить ее самыми нежными, почтительными заботами, так что ей не в чем было его упрекнуть. Она лишь недоумевала, не понимая, почему за столь недолгую жизнь Уэмон-но ками успел проникнуться таким отвращением к миру…

С жалостью глядя на печальное лицо дочери, миясудокоро не уставала сетовать на судьбу. Больше всего на свете ее страшили пересуды, которые могли повредить доброму имени принцессы.

А уж о несчастных родителях и говорить нечего — горе их было неизбывно.

— О, зачем он опередил нас… — сокрушались они. — Как нелепо, жестоко устроен мир.

Но, увы, тщетно…

Принцесса-монахиня, которую повергали в отчаяние домогательства Уэмон-но ками, вовсе не желала ему долгой жизни, но весть о его кончине опечалила и ее. «Он догадывался, что дитя… — думала она. — Вероятно, таково было наше предопределение и этот поистине невероятный поворот в моей жизни далеко не случаен». И она тосковала и плакала тайком.

Наступила Третья луна, дни стояли ясные и теплые. Младенцу скоро должно было исполниться пятьдесят дней, он был бел лицом и чрезвычайно миловиден. Даже начинал уже что-то лепетать, а ведь обычно это бывает значительно позже.

Как-то к принцессе зашел Гэндзи.

— Я вижу, вам лучше, — сказал он. — Право, стоило ли так торопиться? Мне было бы гораздо приятнее видеть вас теперь в обыкновенном обличье. Как решились вы так жестоко поступить со мной? — пенял он ей, и на глазах у него показались слезы.

Он навещал ее почти каждый день, и трудно было представить себе более почтительного и заботливого супруга.

На Пятидесятый день полагалось подносить младенцу особые лепешки-мотии, и дамы пребывали в растерянности, не зная, каким образом в покоях монахини… Как раз в этот миг и зашел Гэндзи.

— Что вас смущает? — говорит он. — Будь это девочка, присутствие матери-монахини и впрямь могло бы считаться дурным предзнаменованием, но коль скоро это мальчик…

В конце концов решили отгородить небольшое помещение в южных покоях, дабы провести там все положенные обряды. Ничего не ведающие кормилицы облачились в роскошные праздничные платья, расставили повсюду — и внутри и снаружи — всевозможные корзинки, коробки с яствами, одна другой изящнее. Глядя на то, как они сновали по дому, целиком поглощенные приготовлениями, Гэндзи испытывал мучительную досаду и смущение.

Принцесса, поднявшись, попыталась пригладить волосы: рассыпавшиеся по плечам густые пряди изрядно докучали ей. Отодвинув занавес, Гэндзи устроился рядом, и принцесса смущенно отвернулась. Она похудела и стала словно еще меньше ростом. Из жалости волосы оставили ей длиннее, чем полагается, поэтому со спины трудно было заметить, что в ее облике произошли какие-то перемены. Она сидела боком к Гэндзи, облаченная в несколько зеленовато-серых нижних платьев и желтовато-красное верхнее. Ничто в ней не выдавало монахиню, она казалась миловидной девочкой, изящной и нежной.

— Печально! — вздыхает Гэндзи. — Этот серый цвет так мрачен. Разумеется, я нахожу некоторое утешение в мысли, что вы останетесь на моем попечении, но на глазах моих не высыхают слезы, и мне стыдно… Впрочем, я не смею роптать, ибо сам виноват в том, что вы отдалились от меня. Но как же мне больно, как обидно… О да, когда б можно было «вспять повернуть наши годы» (327)! Если вы решитесь окончательно разорвать наш союз, я буду знать, что в вашем сердце истинно не осталось ничего, кроме неприязни. Признаюсь, это было бы для меня тяжелым ударом. Неужели вы не пожалеете меня?

— Мне говорили, что монахам неведома жалость, равно как и прочие человеческие чувства, — отвечает принцесса. — А поскольку я и раньше не отличалась чувствительностью… Право, что я могу вам ответить?

— По-моему, вы себя недооцениваете. Область чувств не так уж вам недоступна… — не договорив, Гэндзи устремил взор на младенца.

Призвав кормилиц, особ безупречных как по происхождению своему, так и по наружности, Гэндзи долго беседовал с ними, наставляя, как должно ухаживать за маленьким господином.

— К сожалению, мне недолго осталось жить в этом мире, а у него все еще впереди… — сказал он, взяв ребенка на руки. Тот невинно улыбался ему, пухленький, белокожий, прелестный.

Гэндзи очень смутно помнил, каким был в младенчестве Удайсё, но, насколько он мог судить, этот мальчик не обнаруживал с ним ни малейшего сходства. Дети нёго пошли в отца своего, Государя, благородство их черт с неопровержимой убедительностью свидетельствовало об их принадлежности к высочайшему семейству, но особенной красотой они не отличались. Сын Третьей принцессы привлекал не только благородством черт, но и редкой миловидностью. У него были удивительной красоты глаза, губы складывались в пленительную улыбку, невозможно было оторвать глаз от его прелестного личика. Возможно, тому причиной была лишь игра воображения, но мальчик показался Гэндзи очень похожим на Уэмон-но ками. Уже теперь спокойная уверенность сквозила в его взоре, а лицо поражало яркой, благоуханной красотой. Сама принцесса, казалось, ничего не замечала, а дамы — они ведь и ведать не ведали… Один Гэндзи вздохнул, глядя на мальчика: «Ну не печально ли? Так рано уйти… Впрочем, можно ли ждать от мира постоянства?» По щекам его заструились слезы, но он быстро смахнул их, чтобы не заметили остальные: «Не к добру сегодня…» — и еле слышно произнес:

— Размышляю неторопливо, причины есть для печали…[73]

Хоть и было Гэндзи всего сорок восемь, то есть на десять лет меньше, чем тому поэту, он чувствовал, что годы приближаются к концу, и сердце его грустно сжималось. Возможно, и ему хотелось предостеречь младенца: «Не походи на этого глупого старца…»

Кому-то из дам наверняка были ведомы все обстоятельства, но вот кому именно? Этого Гэндзи не знал, и тем больше была его досада. «Наверное, потешаются надо мной потихоньку», — возмущался он, но в конце концов смирился и решил терпеть до конца, понимая, что положение принцессы куда более уязвимо, чем его собственное.