Сюань Лин - Путь к Заоблачным Вратам. Старинная проза Китая Страница 4

Из подобных записей в эпоху Сун сложился особый жанр словесности, произведения этого жанра были более демократичны по языку, чем новеллы; как правило, авторы их неизвестны, да и были ли у них авторы в собственном смысле слова? Живая сказительская интонация, прямое обращение к читателям типа «но сначала я поведаю вам о таком случае», или «а сейчас речь пойдет о другом», или «сегодня я расскажу вам» и т. п., множество пословиц, ярких сравнений — все это свидетельствует о длительном периоде устного бытования сюжетов.

По-китайски записи устных рассказов именовались «хуабэнь», то есть «основа сказа», так же стали называть и произведения нового жанра. Чтобы отличить «хуабэнь» от авторской новеллы, мы будем называть ее повестью. В наш сборник включена одна из наиболее популярных повестей сунской эпохи — «Пятнадцать тысяч монет».

Сюжет повести незамысловат, но рассказчик, искусно тормозя действие, придает увлекательность повествованию о «судебной ошибке». Сама по себе тема неправедного суда была весьма актуальна для средневековых горожан. Недавние выходцы из деревни, промышлявшие в городе ремеслом или мелочной торговлей, они бывали, как правило, не шибко грамотными, не слишком сведущими в законах и в случае какого-нибудь конфликта оказывались полностью зависимыми от судьи, который не церемонясь решал дело и в детали не вдавался. Ощущение собственной беззащитности приучало горожан к осмотрительности (в произведениях разных эпох мы встречаем описания бед и несчастий, которые грозят тому, кто осмеливается, к примеру, необдуманно шутить), поэтому и рассказчик не устает напоминать читателям о недопустимости опрометчивых поступков: «мир полон опасностей», «в погоне за выгодой… людей повсюду ждет беда», наконец: «Не зря древние люди говорили: «Каждый хмурый взгляд и каждая улыбка имеют смысл, поэтому когда хмуришься или смеешься, помни, что это надо делать с оглядкой».

Для средневекового горожанина, кроме всего прочего, была еще чрезвычайна важна тема возмездия, которая отчетливо звучит в этой повести. Ведь он жил в мире, полном опасностей: торговца завтра могло поджидать разорение, не был уверен в будущем ремесленник, всех подстерегали болезни, лихоимство чиновников, наконец, стихийные бедствия. И единственной, по существу, опорой в жизни для городского обывателя оставалась надежда на воздаяние — в земном ли мире (хорошо бы злодей-обидчик прямо на наших глазах понес примерное наказание!), или в другой, загробной, жизни. Потому такой прочной была вера в чудеса, и эту веру умело поддерживали в людях буддийские и даосские монахи.

В повести «Пятнадцать тысяч монет» все эти идеи как бы и не выражены отчетливо, но, во-первых, главный злодей все-таки получает по заслугам — его казнят, а голову его госпожа Ли приносит в жертву своему покойному мужу; во-вторых, «свою половину имущества она пожертвовала буддийскому женскому монастырю, сама постоянно читала сутры и молилась, совершая добрые дела ради спасения душ умерших». Воздалось и живым, и мертвым — вот нравственный итог повести.

Не меньшей популярностью, чем народная повесть хуабэнь, пользовались в сунское время и классические новеллы, продолжавшие традиции танской прозы. Конечно, новеллы не предназначались для исполнения на городских площадях — это была письменная проза, адресованная образованным читателям: язык новеллы не столь «темен», как язык эссеистики прозы древнего стиля «гувэнь» (тоже, кстати сказать, процветавшей в эпоху Сун; сунские литераторы глубоко чтили танского Хань Юя, почитали его эссе образцовыми), но на слух он понятен плохо, да и многочисленные цитаты, намеки, словом, все, что свойственно письменной литературе, требует внимания и недюжинной образованности.

Новеллы сочиняли чиновники, читателями их были чиновники и герои новелл — тоже, как правило, чиновники. В этом единстве нет ничего случайного, оно только указывает на исключительную элитарность средневековой письменной словесности, которая и создавалась, и потреблялась сравнительно тонкой прослойкой носителей культуры. Тематика сунских новелл отражает интересы именно этого слоя служилой элиты; как и в танское время, нередки новеллы с историческим сюжетом, причем длительность традиции письменной прозы уже позволяет сопоставить, как известный сюжет воплощается в произведениях разных, порой далеких друг от друга исторических эпох.

Так, в числе древних повестей, которыми открывается сборник, читатель встретит «Неофициальное жизнеописание Чжао — Летящей ласточки» Лин Сюаня, созданное, видимо, в I веке н. э. Спустя более чем десять столетий на тот же сюжет об императрице Чжао сунский автор Цинь Чунь создал новеллу под тем же названием (переводчик дал свое название — «Порхающая ласточка»), При сравнении двух произведений заметно, что в сунекой новелле вовсе отсутствует та легкость тона, которая привлекает в древнем сочинении. История развратных сестер превращена в сентиментальный рассказ о бесплодной императрице, отлученной за это от императорского ложа, и о доброй сестре-наложнице, которая сочувствует неудачнице. Автор разве что намеками позволяет себе говорить о не вполне добродетельном поведении знатных особ, да и то в контексте повествования, проникнутого конфуцианским духом, и эти намеки не воспринимаются как осуждение.

В новелле сунского автора Лэ Ши «Ян Гуйфэй» тоже рассказано о знаменитой наложнице и тоже на основе исторического факта. Но речь, правда, идет уже о временах не столь отдаленных: любовь танского императора Сюань-цзуна к красавице Ян Гуйфэй, трагическая гибель наложницы волновали современников и неоднократно становились темой художественных произведений — достаточно назвать имена величайших танских поэтов Ду Фу и Бо Цзюйи, танских новеллистов Цзао Е и Чэнь Хуна.

Новелла Чэнь Хуна «Песня о бесконечной тоске», очевидно, послужила основой для сочинения Лэ Ши. Сунский автор разве что более подробно изложил сюжетные вехи.

Главное, пожалуй, отличие сунской новеллы от новеллы Чэнь Хуна — ее бескомпромиссный морализаторский тон. Поэт Бо Цзюйи в своей поэме претворил историю о любви и гибели императорской наложницы в пронзительные лирические строки; он никого не осуждает, только сочувствует. Другие авторы позволяли себе мягкие увещевания; Лэ Ши непреклонен и ригористичен. Совершенно в духе конфуцианской морали выносит он свой приговор: «Правила поведения призваны провести границу меж благородными и подлыми, внести порядок в дела семьи и государства. Если государь не исполняет своих обязанностей владыки, как может он управлять государством? Если отец не исполняет своих обязанностей родителя, как может он поддерживать порядок в своем доме? Достаточно одной-единственной ошибки, чтобы погубить все… Я составил это частное жизнеописание Ян Гуйфэй не только ради того, чтобы рассказать ее историю, но и чтобы охранить трон от несчастий и бед».

Заключительные слова могут восприниматься как девиз новеллы, и в частности новеллы эпохи Сун. Конечно, писатели в силах только увещевать и предостерегать, но повелители редко прислушиваются к их правдивым речам. Династия Сун рухнула под ударами завоевателей-чужеземцев, и последние ее правители сполна явили миру безволие, слабость, на столетия отдав страну во власть захватчикам.

Во время господства иноземной династии Юань в литературе ведущим жанром сделалась драматургия, а проза хотя и продолжала существовать, по-настоящему расцвела уже в следующую историческую эпоху, когда Китаем вновь, правила национальная династия Мин (1368–1644).

Минская повесть — примечательное явление повествовательной прозы. Она наследует традиции сказительского искусства и тесно связана с повестью эпохи Сун. Более того, хотя нам известны минские повести главным образом из сборников XVII века, многие исследователи полагают, что в сборники были включены и произведения, созданные еще в сунское время.

В эпоху Мин все труднее становилось существовать жанрам высокой классической словесности. По-прежнему стихи были необычайно популярны, но любовь к поэзии все больше делаемся данью привычке. Изощрившие свое мастерство в стихотворчестве поэты умело вплетали в поэтическую ткань нить намека, расцвечивали стихотворение цитатами из стихов предшествующих веков, но арсенал классической поэзии сделался к минской эпохе таким обширным, что намеки часто оставались непонятыми, а цитаты неузнанными.

Поэт как бы лишался читателя, оставаясь в своем творчестве наедине с самим собой. Достаточно ограниченный слой образованных литераторов, воспитанием и учебой подготовленных к восприятию классики, терял свою монолитность, превращался в собрание индивидуалистов, в одиночку продолжающих бесконечную поэтическую традицию.

Стоит ли удивляться, что все больше образованных людей теряли интерес к высокой словесности и обращали свои взоры на простонародную литературу, которую не так стесняли условности и догмы. «Беллетристика» честно и недвусмысленно ориентировалась на развлечение читателей, но попутно автор мог позволить себе мораль или назидание.