Пу Сунлин - Рассказы Ляо Чжая о необычайном Страница 50

– Ну, положим, – сказал Тун, – таких необыкновенных людей в какой только земле нет. Все дело в том, видите ли, что передать свое искусство мастера могут только и исключительно тому человеку, который будет или верным слугой своего повелителя, или набожно-благочестивым, отцепочтительным сыном.

Дун с жаром заявил, что он может это сказать именно о себе. И тут же он вынул из-за пояса свой меч, постукал по нему пальцем и что-то запел. Потом хватил мечом по деревцу, росшему возле дороги, желая похвалиться остро отточенным лезвием.

Тун еле заметно ухмыльнулся, разглаживая свою бороду. Потом попросил у Дуна показать ему меч. Дун передал.

– Знаете что, – сказал новый знакомец, бегло осмотрев меч, – он выкован из латного железа, так что в нем сидят пары пота и вони… Самого, скажу вам, последнего сорта эта вещь! А вот у вашего покорнейшего слуги, хотя он и никогда не учился искусному владению мечом, есть все-таки один меч, который очень даже может пригодиться!

С этими словами он полез в полу, достал из нее короткий кинжал, всего в фут с чем-то длиной, и стал стругать им Дунов меч: так волосок по волоску, словно то был не меч, а какая-нибудь тыква или баклажан. Постругав, стал кромсать, в вслед его ударам меч падал косыми кусками, напоминавшими лошадиные копыта.

Дун был несказанно ошеломлен. Тоже попросил дать ему в руки посмотреть. Потрогал, потер, раз и два – и вернул обратно. Затем пригласил Туна заехать к нему и, когда приехали, стал усердно и настойчиво оставлять гостя на ночлег.

Гость остался. Дун поклонился ему, стуча головой о пол, и просил сообщить ему приемы владенья мечом. Тун отказался, уверяя, что не знает их. Дун, держа у колен свой меч, развил сильную, мощную, кипучую речь, а тот спокойненько слушал – и только.

Уже стража углубилась в ночь, как вдруг Дун услыхал в соседнем дворе какую-то возню и схватку. Надо сказать, что в этом соседнем дворе жил отец Дуна. Дун весь встрепенулся, заподозрив недоброе, подбежал к стене и весь застыл в прислушиванье. Слышит, как кто-то гневным голосом говорит:

– Вели своему сыну поскорее выйти сюда, где я его казню, а тебя тогда помилую!

Еще несколько мгновений, и Дуну показалось, что на кого-то сыплются удары. Человек заохал, застонал в бесконечном крике… И впрямь это был его отец!

Студент схватил копье и побежал было на крик, но Тун его остановил.

– Слушайте, – сказал он, – идти вам туда сейчас, думаю, – значит, не уцелеть… А надо бы внимательно следить за тем, чтобы все шансы были на вашей стороне!

Студент, весь в испуге и недоумении, просил дать ему наставление, как быть.

– Еще бы, – продолжать гость, – грабитель спокойно назвал вас и потребовал к себе явиться. Конечно, он, как говорится, со сладким сердцем вас убьет! А ведь у вас, сударь, нет никаких, что называется, «костей с мясом»[198], так что надо бы передать распоряжение о том, как поступить вашей жене и семье после этого самого[199]. Я же тем временем открою двери и разбужу ваших слуг!

Студент согласился. Пошел в комнаты и сказал жене. Та ухватилась за его одежду и стала плакать. Мужество студента сразу же исчезло, и он с женой полез в верхний этаж дома, где стал шарить лук, искать стрелы на случай нападения грабителя. Все это впопыхах, кое-как…

Не успел он найти, что нужно, – как слышит голос Туна с крыши.

– Ну, счастье ваше, – кричал он, смеясь, – воры ушли!

Зажгли свет – а он уже исчез. Осторожно пробираясь, вышли из дому и увидели, что старик только что идет с фонарем домой: он, оказывается, ходил к соседу на выпивку.

И все, что осталось на дворе, – это зола от большого количества пучков соломы.

Понял теперь Дун, что гость и был этот самый необыкновенный человек.

Вот что сказал бы здесь автор этих странных историй:

Верное сердце и сыновнее чувство у человека в крови, в его нравственной природе.

В былые времена жили слуги царей и сыновья отцов, которые не умели за них умереть, а разве – скажите – у них сначала-то не было момента, когда они хватали копье и храбро бежали на свою смерть? Все дело в том, что они упустили момент от поворота в мыслях.

Вот, например, Се Дашэнь и Фан Сяожу. Се заключил с Фаном уговор вместе умереть, а чем кончил? Сьел свое слово[200]!

Разве мог он знать, что после клятвы, вернувшись домой, не послушает кое-кого на своей постели, который воет и плачет?

У нас в городе жил сыщик, который служил у начальника уезда. Часто бывало так, что он по нескольку дней не являлся домой. И вот его жена вступила в связь с одним из местных повес.

Однажды он приходит домой, а из спальни вдруг выходит и сталкивается с ним молодой человек. В сильном недоумении, он давай допрашивать жену. Но та уперлась и не сознавалась.

Тогда он нашел на постели какую-то забытую молодым человеком вещь. Жена стала в тупик, сказать было уже нечего, бросилась на колени и принялась слезно умолять о прощении.

Человек этот рассердился страшно, бросил ей веревку и понуждал ее покончить с собой. Жена просила его разрешить ей умереть принаряженной. Муж позволил.

Тогда она пошла к себе и стала справлять свой туалет, а муж сидел, наливал себе вино и ждал, кричал, бранился и все время торопил.

Наконец жена вышла, сияя нарядом, поклонилась ему и сказала, еле сдерживая слезы:

– Господин мой, неужели ты и впрямь допустишь, чтобы твоя раба умерла?

Человек с грозным и надутым видом цыкнул на нее. Жена – делать нечего – побрела обратно в спальню.

Только что стала она связывать пояс, как он взял чарку, звякнул ею и крикнул:

– Ну ладно, вернись! Зеленый платок на голове[201] вряд ли может насмерть раздавить меня!

И стали они мужем и женой по-прежнему. Этот был тоже вроде Дашэня. Усмехнуться только!

ВЕЩАЯ СВАХА ФЭН ТРЕТЬЯ

Одиннадцатая в семье барышня Фань, дочь лучэнского «возливателя вина»[202], с детства отличалась красотой и привлекательностью; ее тонкое, одухотворенное изящество было совершенно исключительным. Отец с матерью ценили и любили ее. Когда искали за нее посвататься, то они тут же предоставляли дочери выбирать самой, но она всегда находила в женихах мало желательного.

Дело было в день первой лунной полноты[203]. Монахини в храме Водной Луны устроили молитвенное собрание Юйланьпэнь[204]. В этот день «девы на прогулке, словно в небе тучи»[205]. Фань тоже явилась туда и стала, как говорят набожные люди, «следовать своей радости»[206]. В это время какая-то девушка, идя за ней шаг за шагом, часто заглядывала ей в лицо и, по-видимому, желала иметь с ней разговор. Фань всмотрелась пристальнее – перед ней была красавица, для своего времени небывалая, лет этак восьмерки на две. Она понравилась, полюбилась барышне Фань, и та, в свою очередь, устремила на нее свой взор. Она улыбнулась…

– Сестрица, – начала она, – вы не будете ли Фань Одиннадцатая?

– Да, – отвечала Фань.

– Ваша прекрасная слава мне давно уже известна. Люди говорят, действительно, не попусту и не зря!

Фань тоже стала спрашивать, где она живет.

– Моя фамилия Фэн, – отвечала девушка. – По счету ж в семье я третья. Живу отсюда недалеко, в соседнем селе!

С этими словами она взяла Фань за рукав и радостно засмеялась… В ее речах и движениях была теплая грация. Фань тут же почувствовала к ней большую и радостную любовь. Обе девушки страстно приникли друг к дружке и не могли оторваться.

– Почему у вас нет сопровождающих? – поинтересовалась Фань.

– Отец и мать у меня рано оставили свет. Дома сидит только старуха прислуга и сторожит у ворот. Прийти сюда ей, значит, и нельзя.

Фань собралась уходить домой. Фэн застыла на ней зрачками и готова была заплакать. Фань тоже стала какая-то рассеянная, потом пригласила ее зайти вместе с ней к ним.

– Ах, барышня, – сказала ей на это Фэн, у вас там красные ворота и затканные шелками двери, а у меня, скромной, нет, как говорится, родни «тростника и камыша»[207]… Боюсь, как бы не навлечь на вас насмешек и высокомерного пренебрежения!

Фань принялась настойчиво приглашать ее, и она наконец ответила, что подождет до другого раза. Тогда Фань вынула одну из головных шпилек и подарила ей. Фэн отблагодарила ее, точно так же вытащив из прически зеленую заколку.

Вернувшись домой, Фань вся была охвачена думой и воспоминанием, необыкновенно острым и тесным. Она достала подаренную ей заколку – ни золото, ни яшма: никто из домашних не знал, что это такое. Фань сильно подивилась.

Теперь она стала каждый день ожидать прихода Фэн и, вся в тоске, наконец расхворалась. Отец с матерью, разузнав в чем дело, послали человека в ближние села расспросить и найти, но никто решительно о ней ничего не знал.

Подошел праздник двойной девятки[208]. Ослабевшая, исхудавшая Фань чувствовала себя совершенно несчастной и с помощью мальчика-слуги, поддерживавшего ее, кое-как выбралась посмотреть свой сад. Она велела постлать себе тюфячок, как полагается, «у восточного забора»[209]. Вдруг какая-то девушка лезет по стене, высовывается и смотрит на нее. Фань бросила взгляд и увидела, что это девушка Фэн.