Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3. Страница 53

Чувствуя, что ей вряд ли удастся разуверить мать, принцесса тоже заплакала. Ее печально поникшая фигурка была трогательно-прелестна.

— Разве вы чем-то хуже других?— спросила миясудокоро, разглядывая дочь.— Почему же вам так не повезло в жизни? Какое предопределение навлекло на вас эти несчастья?

У нее опять начались боли. Злые духи никогда не упускают случая воспользоваться подобными обстоятельствами. Вот и теперь сознание внезапно покинуло больную, и тело ее начало холодеть. Монах Рисси поспешил на помощь. Давались новые обеты, громко произносились заклинания.

«Я должен был до скончания дней оставаться в горном уединении, и лишь исключительный случай заставил меня спуститься,— думал монах.— Неужели придется, разбив жертвенник, бесславно вернуться в горы? Увы, сам Будда будет недоволен мной». И он с еще большим воодушевлением принялся возносить молитвы.

Принцесса рыдала, и, право же, горе ее так понятно!

В доме царило смятение, когда принесли письмо от Удайсё. Каким-то чудом больная услышала голос гонца, перешептывания дам и поняла, что он не придет и сегодня. «О, для чего послала я ему это письмо!— корила она себя.— Теперь имя принцессы будет окончательно опорочено». Ей становилось все хуже, и скоро дыхание ее прервалось. Стоит ли описывать горе близких?

Миясудокоро давно уже преследовали злые духи. Нередко бывало и так, что жизнь будто покидала ее, поэтому, предположив, что и теперь в больную просто вселился дух, монахи стали молиться еще усерднее. Но, увы, все было тщетно. Несчастная дочь цеплялась за безжизненное тело матери, словно готовясь последовать за ней.

— Увы, теперь ничего уже не изменишь,— увещевали ее дамы,—никакими стенаниями нельзя вернуть уходящего по последней дороге. Пойти за ней вы тоже не можете, как бы вам этого ни хотелось. Подумайте о том, что своими рыданиями вы затрудняете ее продвижение по Истинному Пути. Вам лучше уйти.

Дамы пытались оторвать принцессу от матери, но несчастная, оцепенев от горя, отказывалась понимать, что происходит вокруг.

Жертвенники были разбиты, и монахи разошлись. Остались лишь те, без кого нельзя было обойтись. Стало ясно, что это конец, и в доме воцарилось уныние.

Отовсюду приезжали с соболезнованиями, непонятно было, когда успели узнать… Господин Удайсё, потрясенный неожиданной вестью, прислал гонцов одним из первых. Гонцы с соболезнованиями приезжали и из дома на Шестой линии, и от Вышедшего в отставку министра. Печальная весть о кончине миясудокоро дошла до Государя-монаха, и он прислал чрезвычайно трогательное письмо. Увидев его, принцесса впервые оторвала голову от изголовья.

«Я слышал, что Ваша матушка тяжело больна,— писал Государь,— но, к сожалению, не проявил должного внимания, ибо она никогда не отличалась крепким здоровьем. Но что об этом говорить теперь… Я хорошо понимаю, как велико Ваше горе, и искренне сочувствую Вам, но вспомните, что таков удел всего мирского, и постарайтесь смириться».

Принцесса ничего не видела от слез, но все-таки ответила Государю.

Миясудокоро еще при жизни распорядилась, чтобы с обрядом погребения не медлили, поэтому его назначили на тот же день, и племянник ушедшей, правитель Ямато, взял на себя необходимые приготовления. «О, позвольте мне еще немного посмотреть на нее…» — просила принцесса, но, увы…

В доме готовились к поминальным службам, и тут в самый неподходящий миг появился Удайсё.

— Я должен ехать сегодня же,— заявил он своим домочадцам, представив себе, в каком горе должна быть принцесса.— Последующие дни неблагоприятны для соболезнований.

— Поспешность не совсем прилична в таком случае,— пытались отговорить его дамы, но, настояв на своем, он все-таки отправился в Оно.

Дорога туда показалась ему бесконечно длинной, когда же он наконец добрался до места, невыразимо скорбное зрелище предстало его взору. Часть дома, предназначенная для церемонии, была предусмотрительно отделена темными занавесями и ширмами.

Дамы поспешили провести Удайсё в западные покои. Туда же вышел правитель Ямато и, обливаясь слезами, начал благодарить его за участие. Усадив гостя на галерее возле боковой двери, он позвал дам, но не нашлось ни одной, способной прислуживать ему: горе помрачило их рассудок. Впрочем, весть о приезде Удайсё многими была воспринята с облегчением, и по прошествии некоторого времени к гостю вышла госпожа Косёсё. Удайсё долго молчал, не в силах вымолвить и слова. Не в его натуре было лить слезы по любому поводу, но и дом, и его обитатели произвели тягостное впечатление на его душу. Да и кто мог остаться равнодушным, увидев перед собой столь явное свидетельство непостоянства мира?

— Увы, зачем так легко поверил я, что вашей госпоже лучше?— сказал он наконец.— Говорят ведь: для того чтобы проснуться и то нужно время… Такая неожиданность…

«А ведь из-за него-то матушка и страдала в последние дни»,— подумала принцесса. Что предопределено — свершится, это несомненно, но разве не досадно ей было оказаться неожиданно для себя самой связанной с этим человеком? Она даже не пожелала ему ответить.

— Что же мы скажем господину Удайсё?— забеспокоились дамы.— Не будь он столь важной особой… И ведь он соблаговолил так быстро приехать…

— Нельзя быть такой неблагодарной…

— Придумайте что-нибудь сами. Я не знаю, что отвечать,— сказала принцесса, даже не вставая с ложа, и можно ли было ее винить?

— Госпожа и сама сейчас еле жива. Я сообщила ей о том, что вы пожаловали,— доложила гостю Косёсё.

Видя, что дам душат рыдания, Удайсё ответил:

— Больше я ничего не могу сейчас сказать. Мне и самому надо прийти в себя. Я приеду позже, надеюсь, принцесса сумеет за это время оправиться… Но почему так внезапно…

Рассказав ему — разумеется, не все и с недомолвками,— что тревожило больную в последние дни, Косёсё добавила:

— Вам может показаться, что я упрекаю вас, но, поверьте, я в таком смятении… Мысли мои в беспорядке, надеюсь, вы будете снисходитель- ны к моим речам… Скорбь принцессы велика, но ничто не длится вечно. Советую вам приехать спустя некоторое время, когда она успокоится. Тогда мы и поговорим обо всем…

Видя, что она тоже еле держится на ногах, Удайсё не стал больше докучать ей расспросами.

— Так, я и сам словно блуждаю в кромешном мраке… Постарайтесь успокоить госпожу, и если будет для меня хоть какой-то ответ…

Он медлил, не решаясь уходить, однако человеку его положения не совсем прилично было оставаться в доме в такое время.

Удайсё не предполагал, что церемония будет назначена на ту же ночь, и поспешность приготовлений неприятно поразила его. Призвав людей из окрестных владений своих, он распорядился, чтобы близким покойной была оказана необходимая помощь, после чего отправился домой. Только благодаря Удайсё церемония прошла с подобающей случаю пышностью. В самом деле, в столь краткий срок мудрено подготовиться как следует, и когда б не он…

Правитель Ямато не находил слов, чтобы выразить свою признательность. Принцесса же по-прежнему была безутешна. «Бренной оболочки и той не осталось теперь!» — рыдала она, но, увы…

«Даже к матери не следует питать столь сильную привязанность»,— думали, глядя на нее дамы, и самые дурные предчувствия рождались в их сердцах.

Правитель Ямато позаботился и о поминальных обрядах.

— Вам нельзя оставаться одной в таком унылом месте,— сказал он принцессе.— Здесь вам вряд ли удастся забыть о своем горе.

Однако принцесса не хотела уезжать. «Глядя на этот дымок над вершиной[101], я буду вспоминать ушедшую… — думала она.— Пусть и мои дни окончатся здесь, в Оно».

Монахи, оставшиеся в доме на время скорби, устроились в отгороженных легкими перегородками помещениях в восточной части дома, на галереях, в людских. В западных передних покоях, соответственно убранных, разместилась сама принцесса. Дня от ночи не отличая, предавалась она скорби, а время шло, и вот наступила Девятая луна.

Все располагало к унынию: с гор дул пронизывающий ветер, с деревьев осыпались листья. Даже небо казалось невыразимо печальным, и рукава принцессы ни на миг не высыхали… «Будь жизненный срок…» (38) — вздыхала она. Прислуживавшие ей дамы тоже предавались печали.

От Удайсё каждый день приезжали гонцы с соболезнованиями. Присылаемые им дары несколько скрашивали унылое существование монахов, без устали возносивших молитвы. Принцессе же Удайсё писал трогательные и нежные письма, в которых изъявления искреннего сочувствия перемежались упреками, но она даже не смотрела на них.

Думая и передумывая о том, что привело ее мать к кончине, она невольно приходила к выводу, что, возможно, больная и не угасла бы так скоро, если бы не приняла слишком близко к сердцу случившегося в ту ночь… Увы, миясудокоро ушла из мира, так и не успев обрести покоя. Неизъяснимая горесть стесняла сердце принцессы при мысли о будущих страданиях матери. Одно упоминание об Удайсё приводило ее в отчаяние, и слезы навертывались на глазах. Дамы не осмеливались заговаривать о нем.