Дочь Сугавара-но Такасуэ - Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина Страница 6

Моя кормилица недавно потеряла мужа, но здесь, на границе, у неё родился ребенок, поэтому она удалилась от нас, и в столицу ей нужно было следовать отдельно.

Я очень её любила, мне хотелось к ней, и брат взял меня на руки и отнес.

Мы все в пути останавливались в незамысловатых временных укрытиях, но туда по крайней мере не задувал ветер, они были обтянуты тканью или ещё чем-то, а тут, поскольку мужчины с ней не было, никто и рук не приложил — совсем грубая лачуга, вместо кровли в один слой была настелена циновка, и лунный свет проникал внутрь без всяких помех.

На ней были алые одежды, она лежала, и фигура её, залитая лунным светом, была воплощенное страдание. Неизмеримо превосходя наружностью людей своего ранга, она была бледна до прозрачности. Дивясь моему приходу, она гладила меня по голове и плакала, а я была в таком волнении, что не могла и помыслить, чтобы с ней расстаться. Брат уже спешил вернуться назад, а мне всё было мало — но что я могла поделать?

Долго стоял у меня перед глазами её образ. Было так грустно, что я не замечала даже, как красив месяц, и уснула в большом горе.

На следующее утро наши повозки погрузили в лодки и переправили на другой берег. Люди, которые до сих пор нас провожали, здесь все поворачивали назад. Мы, кому предстояло дальше следовать в столицу, медлили с отъездом. Теперь наши пути лежали в разные стороны, и оттого те, кому надо было ехать, и те, кому надо было возвращаться, равно проливали слезы. Даже я своим детским сердцем почувствовала, как это трогательно.

Отсюда начиналась страна Мусаси. Ничего особенно интересного заметно не было. Песок прибрежный был не белый, а словно грязь, и поля, про которые я слышала, будто на них цветет трава Мурасаки[9], покрывал лишь тростник и мискант, причем заросли были столь высоки и густы, что конного лучника не видно было, только верхушку его лука, и нужно было пробираться, раздвигая травы.

Там был храм, называемый Такэсиба[10]. Вдалеке виднелись остатки каменных опор галереи и дома. Я спросила, что это за место, и услышала:

В старину здесь был холм Такэсиба. Человека из этих краёв отправили ко двору служить стражем-факельщиком. Вот подметает он в саду перед императорским дворцом и сам себе бормочет:

— И за что мне такая злая доля? В моём-то краю видал я и по три, и по семь кувшинов с брагой. Сверху, бывало, плавали черпаки: ветер с юга подует — они на север укажут, ветер с севера подует — на юг укажут, с запада подует — они на восток повернутся, с востока подует — они на запад повернутся. Ничего этого я здесь не вижу!

В это время государева дочь, которую очень берегли и лелеяли, стояла совсем одна за бамбуковой шторой и, прислонившись к столбу, на всё это глядела. То, что говорил сам себе этот мужчина, казалось очень интересным: что за «черпаки», как это «укажут»? Ей неудержимо захотелось это знать, она подняла бамбуковую штору и окликнула:

— Человек, подойдите сюда!

Он послушался и подошёл к самым перилам.

— То, что Вы сейчас говорили, повторите ещё раз для меня, чтобы я могла всё услышать, — так она ему велела, и он ещё раз повторил свой рассказ о кувшинах с брагой.

— Возьмите меня с собой и покажите мне всё это. Я говорю не шутя!

Мужчина подумал, что дело это неслыханное, да и опасное, но — видно, так уж суждено! Посадил её к себе на спину и отправился. Подумал он и о том, что за ним, конечно, будет погоня: той же ночью перенёс принцессу через мост Сэта, усадил её на другой стороне, а сам разобрал мост и одним прыжком перепрыгнул. После снова усадил принцессу себе на спину и через семь дней и семь ночей добрался до страны Мусаси.

Император и императрица встревожились о том, что принцесса пропала, стали спрашивать людей, и в ответ услышали:

— Служилый человек из провинции Мусаси нёс на спине что-то очень ароматное, он бежал — словно летел.

Стали этого человека требовать — а его и нет.

Решили, что не иначе, как он вернулся в родные края, и из дворца послали следом людей. Однако мост Сэта оказался сломан, по нему перебраться было нельзя. Только через три месяца посланные добрались до страны Мусаси. Когда стали они спрашивать того мужчину, их призвала к себе сама принцесса:

— Видно, всё это было предначертано. Мне захотелось в родные места этого служилого человека, и я сказала ему, чтобы он немедленно туда отправился и меня взял с собой. И вот, мы здесь. Живётся мне очень хорошо. Если станут винить мужчину и накажут его, что будет со мной? Не иначе, как в прежнем рождении мне было суждено явить свой след в этой стране. Ступайте же скорее назад и расскажите всё как есть.

Возразить было нельзя, и они вернулись в столицу и доложили императору, что, мол, так и так.

Что тут было поделать? Даже если наказать этого мужчину, принцессу уже не вернёшь назад в столицу. Дать мужчине из Такэсиба край Мусаси в пожизненное владение, чтобы он исправлял все государственные дела — тоже не годится. Тогда пожаловать этот край самой принцессе! — такой указ издал император.

Построили для молодых дом — такой, как строят для императорских особ, а когда принцесса умерла, то в её доме стал храм, нарекли его храм Такэсиба.

Дети той принцессы получили родовое имя Мусаси. А ещё говорят, что с той поры факелы во дворце стала жечь только женская прислуга.

Мы только и делали, что прокладывали себе дорогу среди тростника и мисканта, то по холмам, то по равнинам. Подошли к реке Асуда, разделяющей провинции Мусаси и Сагами[11]. Это здесь, на переправе, пятый «тюдзё» Аривара сложил: «Спросил бы я у птиц столицы…»[12]. Только в семейном сборнике стихов Нарихира река названа Сумида. Переплывёшь её на лодке — а там уже страна Сагами.

В местности Ниситоми[13] горы словно тщательно изукрашенные ширмы. А в противоположной стороне — море. И побережье, и набегающие волны очень красивы.

Дня два или три мы шли по белейшему прибрежному песку в местности, которая называется Морокоси-га хара, «китайская равнина»[14].

— Летом здесь словно парча настелена, местами узор ярок, местами поскромней — это цветут японские гвоздики. Сейчас уже конец осени, и их не видно, — так нам рассказали. Однако кое-где всё же остались россыпи этих цветиков — печальная краса! Наши люди дивились: «Уж не в шутку ли — равнина китайская, а гвоздики цветут японские..»

На горе Асигара[15] четыре или пять дней мы были во тьме и страхе. Даже у подножия, когда мы наконец туда добрались, неба было не видно, так густы были заросли.

Не нахожу слов, чтобы это описать, но мне было очень страшно.

У подножия Асигара мы и заночевали. Ночь была безлунная, тёмная, и когда мне уже казалось, что я потерялась в этой тьме, откуда ни возьмись появились три бродячие певицы. Одной было около пятидесяти лет, другой примерно двадцать, и ещё одна была лет четырнадцати-пятнадцати. Перед нашей хижиной раскрыли зонт, а певиц усадили.

Когда слуги зажгли огонь, то стало видно, что одна женщина, назвавшаяся внучкой знаменитой некогда Кохата, имеет очень длинные волосы, которые красиво обрамляют лоб, и очень белое без изъянов лицо. «Да такую хоть сейчас можно взять в свиту — не посрамит!» — так все говорили в восхищении. Голоса же у всех у них были несравненно хороши: чистые, звонкие — песни так и неслись к небесам. Все были ими совершенно очарованы, позвали приблизиться, и в разгар веселья один из наших людей сказал: «Да, певичкам из западных провинций далеко до них!» — на что они тут же звонко пропели:

— Ах, сравнить ли с переправой Нанива…[16]

Внешности безупречной, голоса хороши на удивление — всем до слез было жаль, что эти женщины снова скроются в глубине горного леса, такого зловещего. Более всех горевала я, тогда ещё сущий ребёнок, и ни за что не желала покидать ту нашу стоянку.

На самой горе оказалось ещё страшнее, чем у подножия, не могу даже это описать. Под нашими ногами были облака! Приблизительно на середине нашего подъёма, на крошечном пространстве меж корней деревьев мы увидели три кустика мальвы. Они выросли вдали от всего света, среди гор — нас это очень умилило.

А ещё с горы Асигара сбегают три потока.

Когда мы наконец завершили этот трудный переход, то заночевали на горной заставе. Отсюда начиналась страна Сурута. Возле заставы, а имя ей Ёкохасири[17], был так называемый «каменный кувшин». В неописуемо громадной четырехгранной скале было отверстие, и из него истекала вода, отменно чистая и студёная.

В этих краях находится гора Фудзи[18]. В родной моей стране она видна с западной стороны. Нигде на свете нет больше другой такой горы, как эта. Необычен и силуэт её, и то, что она словно раскрашена тёмно-синей краской, а сверху на ней лежат снега, которые не растают вовек. Это выглядит так, словно гора надела лиловое платье и накинула сверху белый кафтан «акомэ».