Никита Хониат - История Страница 10

В это время умер старший сын царя, Алексей, которому он дал право носить красные са-{48}поги и пурпуровую царскую одежду. Болезнь была острая, а не хроническая, а именно — быстро поражающая горячка, которая, как на крепость, напала на его голову. А после Алексея недолго прожил и следующий за ним Андроник: едва успел он оплакать смерть брата, как и сам окончил свою долю жизни.

11. Царь, хотя и смутился духом от таких бедствий и горестной потери прекрасных сыновей, хотя, можно сказать, и видел дурное предзнаменование для дальнейшего похода в смерти возлюбленных детей, однако же нисколько не допустил себя до малодушия, ни в чем не изменил своему намерению и не возвратился в Византию после того, как уже целый год провел в таких трудах; напротив, прибывши в Исаврию и устроив, как было нужно, тамошние провинции, он отправился далее, в Сирию, в сопровождении младшего своего сына Мануила. Открытой целью этого похода было лучшее устройство Армении и обеспечение верности городов и крепостей, которые он завоевал в прежний свой поход. Но истинная причина, не объявленная войску, а хранимая втайне и тщательно скрываемая, была следующая. Он всегда и пламенно желал присоединить к Константинополю Антиохию и оттуда посетить освященные божественными стопами места, почтить дарами животворящий гроб Господень и очистить окрестности от варваров. Потому-то он и употреблял все средства, чтобы как-нибудь склонить латинян добровольно уступить ему господ-{49}ство над знаменитой Антиохией, или, если они не согласятся, — так как он не полагался на гордых и надменных латинян,— то по крайней мере привлечь к себе киликийцев и сириян. С этой целью он не преминул во время настоящего похода писать к антиохийцам и предуведомить их о своем прибытии, так что, прежде чем он вступил в пределы Сирии, они уже выслали к нему посольство, которое подавало ему весьма хорошие надежды в будущем. Но когда он приблизился к городу Антиоха, то встретил в итальянцах совсем иные мысли и расположения, так как молва уже разгласила о всех его тайных и тщательно скрываемых замыслах. Он не нашел в Антиохию доступа легкого и согласного с его видами, напротив, увидел, что ему дозволяют вступить только под условием клятвы, что, вступив в город, он пробудет в нем несколько дней, примет подобающие ему поздравления и почести и затем опять выступит, не делая никакого нововведения в гражданском управлении и не изменяя ничего в установившихся обычаях, т. е. совсем не так, как он предполагал. Раздраженный тем, что не сбылись его ожидания, он, хотя и не счел нужным войти в город силой, питая крайнее отвращение к войне с христианами, однако же, расположившись в предместьях города, дозволил войску опустошать их и забирать все, что только можно. Вследствие этого дозволения, данного под предлогом недостатка в необходимом {50} продовольствии, даже фруктовые деревья не остались нетронутыми, но и они были сожжены для приготовления пищи. Тайно отомстивши таким образом за пренебрежение к себе, царь удалился к пределам киликийским и стал лагерем в обширнейшей долине, из которой высоко поднимаются к небу две вершины горы, называемые, как говорят, Гнездами Воронов. Здесь отправился он на охоту и, встретив дикого кабана, вонзил в грудь зверя острие копья. Кабан с такой силой напирал, что всадил в свои внутренности все железо. Оттого рука, державшая копье, начала мало-помалу цепенеть и уступать сильному напору зверя и, согнувшись, уперлась в колчан, косо висевший у царя сбоку и наполненный ядовитыми стрелами. Колчан от этого перевернулся, и одна из рассыпавшихся стрел ранила царя в руку между последними пальцами. Яд, разливаясь и распространяясь все далее и далее, поражает наконец и самые важные части тела, мало-помалу лишает их силы и жизненности, и оттого царь спустя немного времени умирает. Сначала он счел за ничто свою рану и для ее излечения наложил на нее снятую с подошвы ноги кожу, что называется κδορ (excoriatio), стараясь этим сомнительным средством остановить выходящую из раны кровяную материю. Возвратившись вечером в лагерь, он поужинал и спокойно провел ночь. Но на другой день, когда рана стала пухнуть и воспаляться, он почувствовал сильную боль и поспешил рассказать врачам {51} бывший с ним случай. Те, осмотрев опухоль руки и с любопытством посмотрев на приложенную к ране накладку, сняли ее с руки, как средство, принятое не по правилам медицины, и употребили другие лекарства, имеющие силу уничтожать воспаление ран. Но так как лекарства эти не принесли никакой пользы, то потомки эскулапа обратились к хирургии. Опухлое место было разрезано, но и это не принесло никакого облегчения и успокоения страждущему члену, напротив, опухоль все более увеличивалась, и боль переходила от пальца к пальцу, от ладони к ручной кисти, потом перешла в локоть, а отсюда дошла и до плеча, так что царь стал терять надежду на спасение. Врачи были в крайнем недоумении и полагали совсем отнять у царя руку, которая от опухоли сделалась толстой, как мужское бедро, хотя и в этом случае не признавали исцеления верным. Но царь, считая и прежнюю операцию причиной всего зла, не согласился на их предложение, не захотел допустить сомнительного способа врачевания, но по-прежнему лежал больной и страдал. В пресветлый день Христова Воскресения он приобщился божественных Тайн и в вечернее время перед ужином открыл свою царскую палатку для всех, кто только желал войти и просить его о своих нуждах. То же самое по совету великого доместика Иоанна сделал он и в следующий день, разделив притом между присутствовавшими поставленные яства, и затем, оставшись один, стал ду-{52}мать о назначении себе преемника. Между тем пошел проливной дождь, и глубокая долина, в которой император стоял лагерем, покрылась водой. Когда по этому поводу царское ложе переносимо было на незанятое водой место, на устах царя было следующее изречение оракула: «В местах водных и против ожидания падешь ты!» А те, которые особенно любят судить о преемстве и переменах царей, находили, что теперь сбылось и это предсказание: «Увы! Ты будешь пищей страшных воронов!» По их словам, это древнее изречение частью указывает на черные и шипящие железные инструменты, которыми прижигали руку царя, а частью объясняется названием гор, близ которых император стоял лагерем.

12. Потом царь собрал родных, друзей и все власти и высшие чины и, представив своего младшего сына Мануила, сказал такого рода речь: «Римляне! Не за тем, что вы видите, пришел я в Сирию — нет, я думал совершить дела славнее прежних, думал с полной безопасностью омыться в Евфрате и досыта напиться его струящейся воды, надеялся увидеть и реку Тигр и рассеять оружием всех врагов, какие только состоят в связи с киликийцами и соединились с сынами Агари, затем перелететь, подобно царям птиц (хотя это и может показаться преувеличенным), и в самую Палестину, где Христос своей смертью восстановил нашу падшую природу, распростерши руки на кресте и немногими каплями кро-{53}ви соединивши весь мир,— думал взойти, как говорит Псалмопевец, и на гору Господню и стать на месте святом Его, и наказать по праву войны окрестных врагов, которые не раз вооруженной рукой овладевали гробом Господним, как некогда иноплеменники — кивотом. Но мои надежды не исполнились, а по каким причинам, о том знает Бог. Противиться этому совершенно невозможно, да и противоречить не должно. Ибо кто премудрее Бога? Или кто может уразуметь ум Господень и изменить суды его, убавив или прибавив что-нибудь? Шатки помыслы человеческие, но совет Господень тверд и неизменен. Между тем я получил от Бога, устроившего судьбу мою, так много благодеяний, что их и перечислить невозможно. Чтобы возблагодарить Его за все те милости, которые он возвеличил сотворити с нами (Пс. 125, 3), я теперь упомяну о них вам — моим слушателям и их свидетелям. Я родился от отца-императора, сделался преемником его власти, ничего не утратил из того, что передал он в мои руки. А умножил ли я, подобно благоразумному и верному рабу, врученный мне от Бога талант царства, об этом предоставляю другим судить и говорить. Но и сам я без стеснения могу сказать об этом, не с тем, чтобы похвалиться, но чтобы поведать чудеса Божии на мне. Меня видел сражающимся Восток и Запад, я делал походы против народов, живущих на том и другом материке. Немного пробыл я в {54} царских чертогах, почти вся жизнь моя прошла в палатке, и всегдашней моей заботой было находиться в поле. Самая земля эта, на которой мы стоим лагерем, в другой раз уже увидела меня. Много времени прошло с тех пор, как персы и арабы и в глаза не видели римского войска, а теперь это самое войско под главным водительством Божиим и под моим служебным начальством привело их в трепет, и они уступили нам многие города, которые и доселе подвластны нам и живут согласно нашим указам. Да даст же Господь Бог, чтобы я, столько потрудившийся ради христианского народа, сподобился тамошнего жребия и того вечного наследия, которое получат кроткие и угодные Богу! А ваши руки да утвердит и укрепит Он еще более против народов, которые жаждут брани и между которыми совсем не призывается всесвятейшее имя Бога нашего! И это будет, если и вы свои успехи станете поставлять в зависимость от десницы Вышнего и от Его высокой мышцы и вождем над вами будет поставлен от Бога не грабитель народа, не человек, который нисколько не соответствовал бы своему званию или был бы с дурными свойствами души, сидел бы только за столом и не выпускал чаши из рук, и никогда не отрывался бы от царских чертогов, подобно лицам, изображенным мозаикой и красками на стенах. Ведь обыкновенно все дела так или иначе устраиваются и идут соответственно качествам правителя, потому что прежде {55} всего от него зависят. Если он худ — и они расстраиваются, а если хорош — и они приходят в цветущее состояние. Это потому, что Бог, по слову Давида, ублажает благия и правыя сердцем, уклоняющияся же в развращения отведет с делающими беззаконие (Пс. 124, 4—5). А как я хочу теперь сказать нечто и о преемнике моей власти после моей кончины, которая неизбежно и скоро наступит, то вам следует обратить особенное внимание на мои слова. Что царская власть перешла ко мне, как отцовское наследие, об этом мне нет нужды говорить, точно так же, как всякому другому — доказывать, что солнце — светило дня. Я вижу также, что вы усердно желаете, чтобы сохраненное во мне от отца преемство перешло и на тех, которые произошли от моих чресл, что вы искренне хотите быть под властью одного из моих сыновей, которые остаются еще в живых, то есть Исаака или Мануила, и самое избрание предоставляете не самим себе, а моему решению. Поэтому я должен сказать, что хотя природа, верная порядку, обыкновенно отдает преимущество старшим детям, но у Бога при важнейших назначениях почти всегда бывает не так. Вспомните об Исааке, который по порядку рождения занимал второе место за Исмаилом, об Иакове, который вышел из утробы матери после Исава, о Моисее, который был моложе Аарона, о Давиде, самом младшем между братьями и юнейшем в до-{56}му отца и о весьма многих других. Бог не смотрит, подобно человеку, на лица и не отдает предпочтения долголетию, сединам и возрасту, но ценит добрые свойства души и с благоволением взирает на кроткого, смиренного и хранящего Его заповеди. Потому-то и я не очень благоприятствую поврежденной природе, но в делах важных отвергаю ее правила, как советы малодушной жены, и лучше хочу подражать Богу, который выше всякого лицеприятия. Если бы верховная власть бесспорно переходила к старшему моему сыну Исааку, мне вовсе не было бы нужды говорить что-нибудь для изображения свойств обоих моих сыновей. Но так как она должна перейти на сторону младшего сына Мануила, то, чтобы отклонить подозрение народа и чтобы кто-нибудь не подумал, будто я из пристрастия, а не по достоинству предпочел младшего сына старшему, необходимо сказать об этом, что следует. Не одним путем идут человеческие пожелания, но расходятся по множеству тропинок, точно так же, как и наши тела неодинаковы по виду, хотя все мы равно люди и имеем одну и ту же природу. Одни из нас стремятся к одному, другие — к другому, и не все мы равно находим наслаждение в одном и том же. А если бы было иначе, то мы, как необходимо увлекающиеся одними и теми же удовольствиями, одними и теми же расположениями, не были бы виновны ни перед Богом, ни друг перед другом. Так и двое моих сы-{57}новей, хотя произошли от одного отца, но имеют различные душевные качества. Правда, оба они хороши, оба отличаются и телесной силой, и величественным видом, и глубоким умом, но в отношении к управлению царством мне представляется несравненно лучшим младший Мануил. Исаака я часто видел вспыльчивым и раздражающимся от самой ничтожной причины, потому что он крайне гневлив, а это губит и мудрых и доводит большую часть людей до необдуманных поступков. Между тем Мануил с целым рядом других достоинств, которых не чужд и Исаак, соединяет и это прекрасное качество — кротость, легко уступает другим, когда это нужно и полезно, и слушается внушений рассудка. А как мы, люди, скорее любим подчиняться незлобию сердца, которым украшен был и Давид, царь и пророк, чем руке, держащей меч, и воле, не оставляющей без исследования и малейших проступков подвластных, то я по этой причине и решил назначить царем Мануила. Итак, примите этого юношу как царя, и Богом помазанного, и по моему избранию вступающего на престол. А что и Бог действительно предызбрал и предопределил его в царя, доказательство этому — многие благочестивых мужей предсказания и предвещания, которые все провозглашали, что Мануил будет царем римлян. Да как иначе объяснить и то, что умерли мои сыновья, которых я прежде предназначал к верховной власти, и {58} что теперь нет при мне Исаака, которому после них принадлежит царство по праву рождения? Не очевидно ли, что и это мы должны признать за совершенно ясные знаки воли Божией на то, чтобы не другой кто, а Мануил держал в руках скипетр римский? А кто захочет внимательно всмотреться в дело, тот увидит, что и я, отец, не совсем даром вручаю сыну царство, единственно потому, что хочу сохранить преемство рода, но этим назначением награждаю его и за доблести. Ведь вы, без сомнения, знаете, сколько не по возрасту геройских подвигов совершил он при Неокесарии и в то отважное нападение на персов, которое, с одной стороны, так много беспокоило меня, как отца, крайне боявшегося за возлюбленного сына, а с другой — так много возвысило дела римлян». Когда царь Иоанн сказал это, собрание, рыдавшее при его словах, охотно признало Мануила царем, как бы он избран был по жребию или по большинству голосов. Затем отец обратился со словом к сыну и, давши ему полезные советы, украсил его царской диадемой и облек в порфиру. Потом и собравшиеся по приказанию войска провозгласили Мануила римским императором, причем каждый из главных военачальников стоял отдельно со своим отрядом и ясным голосом говорил приветствие новому царю. Наконец предложено было Евангелие, и перед ним все поклялись в преданности и верности Мануилу. Распорядителем и вместе виновником {59} всего этого был великий доместик. Он думал через это обессилить и подавить стремление честолюбцев к возвышению и мятежу и не допустить партиям содействовать некоторым из царских родственников, которые, выставляя на вид старшинство лет как нечто великое и достойное уважения и преувеличивая свое царское родство, считали самих себя более достойными царствовать.