Джованни Боккаччо - Фьямметта Страница 14

«Несчастная, зачем ты хочешь, чтобы Панфило сюда вернулся? Ты думаешь тебе легче будет вблизи переносить то, что, отдаленное, тебя так мучит? Своей погибели ты хочешь? Теперь ты сомневаешься, любит он тебя, или нет, когда же он вернется, ты сможешь убедиться, что он вернется не для тебя. Издали он держит тебя в сомнении насчет своей любви, вблизи же сделает уверенной, что он тебя не любит. И тем будь довольна, что не одна страдаешь, утешься, как все несчастные, что есть у тебя товарки по несчастью».

Трудно, о женщины, мне было бы передать, с каким пламенным гневом, горькими слезами, стеснением сердца я каждый день почти так размышляла, но как всякая тяжесть с течением времени смягчается, так и у меня, проведшей много дней таким образом, скорбь не могла уже усиливаться и начала понемногу стихать. И по мере того как она покидала мое сердце, туда возвращались горячая любовь и теплая надежда, и пребывая там вместо печали, они заставляли меня менять желанье и снова хотеть возвращения Панфило; и чем более преобладала надежда, тем сильнее становилось желание; как огонь от ветра усиливается в большое пламя, так любовь от противоречащих мыслей становилась сильнее, и я раскаивалась в своих думах.

Разбирая слова, что в гневе я говорила, как будто мог меня он слышать, я стыдилась и упрекала порыв, что в первые мгновенья закрывает от глаз истину; но чем сильнее я воспламенялась, тем холоднее делалась с течением времени и ясно видела, что дурно поступала; и вновь обретши должное состояние духа, так говорила:

«О неразумная, чего мятешься? зачем гневаешься без проверенной причины? Положим то, что сказал купец, – верно (а может быть, и нет), а именно, что он женился. – разве это так важно и неожиданно для тебя? Необходимо, чтобы в подобных случаях молодые люди слушались родителей. Если его отец пожелал этого, то как же мог он ослушаться? Ты должна знать, что не все, кто женятся или женаты, любят своих жен, как других женщин; необходимость иметь всегда жену парой производит быстрое разочарование, даже когда они сначала очень нравятся, а ты не знаешь, как она ему понравилась. Панфило, может быть, против желания женился на ней, любя еще тебя, и уже скучает с нею, а если она ему нравится, то скоро надоест. Конечно, ты не можешь его обвинять в клятвопреступничестве, потому что, вернись он в твою комнату, он бы исполнил свои обещания.

Помолись богу, чтобы любовь, которая сильнее клятв и обещаний, побудила его снова вернуться. Кроме того, почему ты по смущению той девушки заключаешь что-то о нем? Разве мало юношей, влюбленных в тебя бесплодно, которые бы смутились, узнав, что ты принадлежишь Панфило? Возможно, что и его любят многие, которым неприятно слышать то, что и тебя огорчило, хотя и по другим причинам!»

Таким образом сама себя опровергая, я возвращалась почти к прежним надеждам и там же, где кляла и хулила, молилась о противоположном.

Однако вернувшаяся ко мне таким образом надежда не имела силы развеселить меня, но я была вся в волнении и не знала, что делать. Прежние заботы исчезли: в порыве гнева я выбросила камешки, бывшие отметками дней, сожгла его письма и испортила много других вещей. Смотреть на небо мне больше не нравилось, так как прежде я была не уверена в его возвращении, теперь же твердо уверилась. Охота к рассказам прошла, да не было и времени в бессонные ночи, так как я проводила их то в плаче, то в думах, а когда случалось мне засыпать, то я все видела сны, то веселые, то очень печальные. Праздники и церкви мне надоели, и я будто не зная, куда деваться, только изредка посещала их; мое лицо побледнело и наводило уныние на весь дом и давало повод к различным толкам; и так, сама не зная в ожидании чего, была я печальна и грустна.

Обуреваемая сомнительными мыслями, не знала я целые дни, радоваться ли мне, печалиться ли, но с наступлением ночи, удобнейшего времени для скорби, одна в своей комнате, сначала пролив слезы и предавшись размышлению, так я молилась Венере:

«О высшая небесная красота, милосерднейшая богиня, святейшая Венера, чей образ с начала моего горя пребывал в этих покоях, дай помощь мне в скорбях, молю тебя священною и несомненною любовью, что к Адонису ты питала, умерь мои горести; взгляни, как мучаюсь я из-за тебя; взгляни, сколь часто ужасный призрак смерти вставал уже передо мною; взгляни, заслужила ли моя незапятнанная верность того, что я переношу. Будучи молодой и ветреной, не знала я твоего оружия и подчинилась тебе, не говоря ни слова, по первому твоему желанию. Ты знаешь, сколько благ ты мне обещала, не отрицаю, что часть их я испытала; но если это горе, что ты мне даешь, считается За счастье, то пусть погибнет сейчас небо и земля и подчинятся, преобразовавшись, таким законам, по которым так выходило бы. Если же это – несчастье, как я его ощущаю, исполни, милая богиня, свое обещание, чтобы не могли сказать про божественные уста, что они, как человеческие, могут лгать.

Пошли своего сына с факелом и стрелами к моему Панфило, что от меня далече, и пусть (если, не видя меня, тот охладел или к другой воспламенился) опять воспламенит его, как я пылаю, чтобы ничто его там больше не держало и я, укрепившись, не умерла под тяжестью скорбей. Прекраснейшая богиня, пусть мои слова дойдут до твоего слуха; если не хочешь снова вложить огня в Панфило, вынь из моего сердца свои стрелы, чтоб я, как он, могла без тягостных печалей жить».

После таких молитв, неспособных, казалось бы, быть услышанными, однако какая-то надежда облегчала мое мученье и снова я начинала шептать:

«О Панфило, где ты теперь? что делаешь? Плачешь ли бессонною ночью, как я, или тебя обнимает девушка, о которой я, к несчастью, слышала? Или просто, нисколько не вспоминая обо мне, сладко спишь? Возможно ли, чтобы любовь двумя влюбленными по столь различным законам управляла, когда каждый так пламенно любит, как я, а может быть, и ты? Не знаю; но если так, какие темницы, какие цепи могли бы тебя удержать от возвращения ко мне? Что касается меня, я не знаю, что меня удержало бы, чтобы не прийти, к тебе, разве мой пол, который, несомненно, во многих местах мешал бы мне и заставлял стыдиться. Все дела, что ты там нашел, должны уже кончиться, твой отец насытился тобою, его-то я считаю (боги знают, что я всегда молюсь о его смерти) причиной твоей задержки, во всяком случае он отнял тебя от меня. Но, несомненно, мои молитвы о его смерти только продолжат его жизнь, настолько боги мне неблагосклонны и не внимают моим мольбам. О, победи их силы своей любовью, если она такова, какова была, и приезжай! Подумай, я все ночи лежу одна, тогда как ты мог бы быть со мною, если б здесь находился, как это делал прежде! Увы, сколько ночей в протекшую зиму я провела, длиннейших, без тебя, дрожа на громадной постели! Увы, вспомни, сколько различных радостей от разных вещей мы получали; если вспомнишь, никто тебя уж не отнимет от меня. Эта вера больше всего заставляет меня не верить новости о твоей женитьбе, да если бы это было и так, я не боюсь, зная, что это тебя, если и отнимет, то лишь на время. Итак, возвращайся! И если милые наслажденья не в силах вызвать тебя сюда, пусть вызовет желанье спасти от жалкой смерти ту, что любит тебя больше всего на свете. Если бы ты сейчас приехал, я думаю, меня бы не узнал, так изменили меня страданья; конечно, то, что слезы взяли, быстро вернется от радости тебя видеть и снова обращусь в прежнюю Фьямметту.

О, приди, приди, сердце зовет тебя! Не дай погибнуть моей юности, что готова к твоему наслаждению. Я не знаю, как обуздаю свою радость, когда ты вернешься, чтобы не всем она была очевидна; потому что я не без основания думаю, что наша любовь, так долго и усиленно скрываемая, никому не известна. Если бы ты был здесь, чтобы решить, нужно ли прибегать к одинаковым уловкам и при счастливых и при несчастных обстоятельствах. Если б ты уже приехал, то будь что будет, я на все сумею найти средство».

После чего, будто он мог слышать мои слова, я вскакивала и бежала к окну, обманчиво слыша то, чего не было слышно, а именно будто в мою дверь он постучал, как обыкновенно. Если бы мои ухаживатели знали это, сколько раз они меня могли бы обмануть; да и обманули бы, если б кто-нибудь из них был хитер притвориться Панфило. Открыв окно и посмотрев на дверь, я своими глазами убеждалась в ошибке, моя напрасная радость сменялась смятенностью, как корабль носится бурей, когда мачта с парусами, сломанная ветром, рухнула в море; и к обычным слезам вернувшись, печально плакала я, пытаясь успокоиться и нагнать сон на закрытые, еще влажные глаза, так говорила я:

«О сон, отраднейший покой для всех, истинный мир душам, кого как враг бежит всякая забота[97], приди ко мне и своим действием прогони на время беспокойство из моей груди. Что не приходишь ты, кто тело в тяжком горе укрепляешь и для новых трудов готовишь? Ты всем даешь покой, дай же его и мне, которая в нем так нуждается; покинь глаза тех веселых молодых, что теперь в объятьях любовников предаются Венериной борьбе, лети к моим, ведь я одна, покинутая, сломленная горем, вздыхаю. О укротитель горести, лучшая часть человеческой жизни[98], утешь меня и сохрани, покуда Панфило своей прелестной беседой не усладит мой слух, такой жадный к ее слушанью, о томный брат жестокой смерти(*), мешающий правду с неправдою, слети к моим глазам! Ты усыпил сто Аргусовых глаз(*), желавших бодрствовать, усыпи же два моих, желающих тебя! О гавань жизни, покой света, товарищ ночи, ты одинаково желанно приходишь к высоким королям и к смиренным рабам, сойди в мою скорбную грудь и восстанови несколько мои силы! Сладчайший сон, – человечество, страшащееся смерти, понуждает тебя приготовить его к долгой власти этой последней, – наполни меня своею силой и избави от болезненных волнений, бесполезно терзающих мою душу».