Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот Страница 17

Слуги внесли триста шестьдесят блюд с самыми сытными и редкими кушаньями, и начался пир, в котором невиданная изысканность соединялась с неслыханным изобилием. Никто и нигде не предлагал более тщательно подобранного собрания вин и наливок, способных удовлетворить самых взыскательных знатоков. Нежные благоухания наполняли воздух, разнообразная музыка услаждала слух. Во время перемены блюд читались всевозможные стихи. Это развлекало гостей, пока на столе не появлялись новые, удивительные лакомства, и никто не мог устоять перед искушением их отведать. Самые высокородные и высокопоставленные дамасские жители, выросшие в роскоши и вскормленные на тонких яствах, не могли не восхититься порядком и вкусом, царившими на этом пиршестве. Но напрасно они ломали себе головы, пытаясь угадать причину беспримерной щедрости Шебиба и понять, кем был чужеземец, ради которого, как им казалось, воздавались все эти немыслимые почести.

Переодетый до неузнаваемости, первый визирь Харуна ар-Рашида, как и все остальные, пребывал в недоумении, ибо справедливо полагал, что имя его никому не ведомо. Однако, поскольку Яхья Бармекир обещал ему нечто необыкновенное, Джафар решил, что оказанный ему по дороге в Дамаск прием служит приуготовлением к чудесам будущим.

Когда пир подошел к концу, Шебиб отвел своего гостя в сторону и сказал:

— Ты, должно быть, устал с дороги. Если это место устраивает тебя, можешь тут отдохнуть, и помни, что всё здесь твое. Если же хочешь продолжить путь, то в Дамаске тебя ждет дом, и в нем ты тоже будешь полноправным хозяином, а я стану слугой твоим, дабы восполнить всё недостающее.

Джафар выразил желание повидать Дамаск, ибо никогда в нем не бывал, и Шебиб, попрощавшись с другими гостями, отправился в путь вместе с ним, проводил к себе домой и разместил в своих собственных покоях, куда приказал поставить еще одну, и притом самую роскошную, кровать.

Гостеприимство, доходящее до последних мелочей, выказываемое с таким чистосердечием, открытостью и доверием, безгранично восхищало высокородного Бармесида и крайне расположило его к великодушному и щедрому хозяину. Их беседы, поначалу касавшиеся самых общих тем, дали Джафару возможность открыть в Шебибе привитые обществом, развившиеся в учении и обогащенные опытом ум, тонкость суждений и прекрасную душу. В то же время визиря поражало, как подобный человек, находясь в расцвете лет, при всем его достатке живет как будто совсем один — без жены и детей. Джафар не понимал, почему столь законопослушный во всех прочих отношениях мусульманин нарушает закон, предписывающий брак людям его положения и порицающий тех, кто добровольно рискует уйти в мир иной, не оставив потомства{68}. И однажды Джафар с великой осторожностью осмелился спросить Шебиба, почему тот не женат.

— Что заставило тебя так подумать? — удивился Шебиб.

— То, как ты меня привечаешь, — отвечал визирь, — и то, что ночью в твоем дворце нет никого, кроме нас. К тому же твои непрестанные заботы обо мне и других людях само собой должны лишать твою семью положенного внимания. Одним словом, ты устроил всё так, что мы не расстаемся ни на минуту.

— Это самое меньшее, что я мог сделать, — заверил визиря Шебиб, — дабы показать себя достойным милости, оказанной мне судьбой, которая позволила мне принимать такого человека, как ты. Я должен быть всегда у тебя под рукой, чтобы исполнить любое твое пожелание, и я укрыл бы тебя в мое сердце, если бы это место пришлось тебе по нраву.

Джафар, увидев, что с ним, хоть и неузнанным, обходятся столь исключительным образом, снова расценил это как одно из чудес, обещанных отцом.

В этом доме не жалели ничего, лишь бы сделать так, чтобы Джафару было и удобно, и приятно. Однако, хотя Шебиб старался всячески развлечь своего выдающегося гостя, он различал на лице его следы печали и беспокойства и очень хотел узнать их причину.

Князь Бармесид счел его достойным доверия и начал с таких слов:

— Благородный Шебиб, знай, ты принимаешь у себя несчастного визиря, изгнанного с глаз повелителя правоверных, Джафара, у которого нет никакой надежды вернуть милость халифа, ибо тот поставил ему условие невыполнимое. Знай, что я нахожусь на краю пропасти и, если не справлюсь с загадкой, мне не сносить головы.

— Мой господин, я никогда тебя не видел, — промолвил Шебиб, — но прекрасно знал, кто ты, когда пригласил в свой дом. И я знал, кому воздаю должные почести, кому служу и приказываю служить, хоть и хранил это в тайне. Я ждал тебя, когда ты явился в мой сад.

— Кто же предупредил тебя о моем странствии, ведь я и сам не ожидал, что отправлюсь в путь? — удивился Бармесид. — К тому же я покинул Багдад столь поспешно, что известие о моем прибытии не могло меня опередить.

— Призна́юсь, — отвечал Шебиб, — способ, благодаря которому я всё узнал, был необыкновенным. В моей библиотеке есть бесценная книга, ты должен знать, о чем я говорю, поскольку ее написал один из твоих предков. Так вот, «Джафер» можно открыть только в определенное время и, открыв, узнать правду. Как только наступает дозволенный час, я обращаюсь к ее страницам, дабы приготовиться к будущему. На этот раз мне в руки попался второй том, и я нашел там три буквы: «Джим», «Ба» и «Уау»{69}, то есть твои инициалы… На следующих страницах я увидел числа, которые снова отослали меня к этим буквам, я провел вычисления по всем правилам каббалы{70} и узнал, что Джафар Бармесид, визирь, призван в Дамаск велением судьбы, которая уготовила ему серьезные испытания, и что в такой-то день он прибудет один, переодетый до неузнаваемости… Понимая, что ты достоин особого обхождения, я возблагодарил небеса, чья милость позволила сделать мне столь чудесное открытие, и с того самого момента почитал себя орудием твоей судьбы. Я поспешил за город и стал готовить всё к твоему приему. Я нарочно пригласил на этот день всех наших придворных, и они не могли не удивляться, глядя на почести, которые я тебе воздавал, и на празднество, устроенное в твою честь, ибо ты казался обыкновенным чужеземцем, явившимся по воле случая. Впрочем, они и раньше нередко видели, как я отдавал предпочтение простым дервишам{71}. И поскольку они знают, что больше всего на свете я ценю науку, то приняли тебя за странствующего ученого… Я не открылся тебе, мой господин, с первого же дня, ибо