О героическом энтузиазме - Бруно Джордано Страница 2

Что до содержания этой линии, то в декларативном виде всё выглядит именно так, как и сам Бруно из раза в раз, от допроса к допросу твердил инквизиторам, не только не отрекаясь, напротив, всё более укрепляясь в том, что: «Существует бесконечная Вселенная, созданная бесконечным могуществом. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать кроме этого мира другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир. Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобно миру этой Земли. Вместе с Пифагором я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную Вселенную в бесконечном пространстве»[4]. Собственно, в том числе и из такого анти-аристотелевского (читай – анти-библейского) демарша и вырастет новая физика, шире – наука Нового времени. Стало быть, правильно говорят, что Бруно, ценой своей жизни внедряющий новую космологию, – это ранний ученый, при этом один из великих и знаковых, веха, титан и предтеча Модерна. Всё верно. Но верно еще и вот что.

В 1964 г. появилась книга, с тех пор ставшая филологической классикой, – «Джордано Бруно и герметическая традиция»[5] английской исследовательницы Фрэнсис Амалии Йейтс (на русском она выходила в переводе Григория Дашевского; к слову, эта книга окажется, если еще не оказалась, увлекательным чтением для всех почитателей Умберто Эко – станет ясно, откуда он взял львиную долю материала для своего «Маятника Фуко»). Книга посвящена магической традиции Возрождения, с которой и связывается фигура Джордано Бруно – да так, что теперь не отделишь.

Если кратко, то дело обстоит следующим образом: гностический корпус так называемого Гермеса Трисмегиста (т. е. «Corpus Hermeticum») был очень влиятельным чтением во времена Ренессанса – его изучали флорентийские платоники-академики во главе с Марсилио Фичино, им восхищался великий гуманист Пико делла Мирандола, маг и волшебник Корнелий Агриппа Неттесгеймский, а за ними и Бруно, также считавший себя настоящим магом; в соответствии с этой традицией, именно откровения Гермеса (или Меркурия) клались в основание всей известной нам мудрости – египетский маг якобы передал свои знания дальше, их сохранили халдеи и персы, евреи и греки, они дошли до Платона и далее стали известны италийским неоплатоникам и эпикурейцам, позже дошли до Восточной Римской империи с ее мудрецом Дионисием Ареопагитом, потом до немецких мистиков и ныне открылись итальянским интеллектуалам-гуманистам; истина этого единого откровения сложна и многогранна, но в общем она позволяет сцепить этот мир запутанной и разветвленной сетью соответствий и аналогий – так, что и самая мелкая вещь на земле соответствует самой великой сущности неба… И всё бы хорошо, только все эти эзотерические спекуляции (в точности как у Эко) базируются на ошибке: частенько пренебрегавшие изучением документальной истории, ренессансные маги решили, что «Corpus Hermeticum» – достояние седой древности, тогда как на деле он представляет собой сборник разнообразных и принадлежащих различным авторам текстов II–III вв. уже нашей эры, детище великого синкретического брожения умов позднеримского Средиземноморья – примерно к тем же, если не более поздним временам, относятся и также ценимые магами орфические гимны, и ареопагитики (поэтому принято называть их автора не Дионисием, но Псевдо-Дионисием Ареопагитом). Однако ошибка смогла породить целый мир, который и ныне то тут, то там дает о себе знать, ибо ошибочная, потому и вседоказательная эзотерическая традиция не умирает, а только множится через деление и увеличение связей – к примеру, к указанной линии на очередном историческом вираже может пристроится арийско-нордически-антисемитская мистификация, таинственные славянские веды и сам черт в ступе – ведь главное, что аналогия, будучи прежде всего антилогикой, может связать всё со всем без всякой необходимости что-то доказывать, взвешивать или аргументировать.

Что до Бруно, то он, как наглядно показывает Йейтс, и правда считал себя магом, искренне верил в единую Традицию (как позже с заглавной ее будут писать разнообразные геноны, эволы и прочие маги, кудесники и экстрасенсы) и был убежден, что Трижды-величайший Гермес некогда – очень и очень давно – передал избранным мира сего главную и решающую мудрость, сокрытую от невежественной толпы, доступную только для избранных. А значит, вовсе не о науке в классическом ньютоновском смысле (хотя ведь и Ньютон на досуге занимался алхимией!) заботился мученик Бруно, но о Традиции магов и истинных мудрецов этого подлунного мира, в котором и самые новые астрономические и физические открытия только удостоверяют тот факт, что великий Гермес был прав (так, Бруно иронизирует над Коперником, ибо тот-де и сам не понял истинно-сакрального значения своих гениальных открытий[6]).

Не будем и дальше эксплуатировать госпожу Фрэнсис Амалию Йейтс, но лучше поставим напрашивающийся вопрос: а как же нам быть с нашим Бруно, который и маг и ученый, когда между магией и наукой, казалось бы, раскинулась непроходимая пропасть?

Возможно, не столь и непроходимая – если и не для нас, то во всяком случае для человека Ренессанса. Ведь этот человек действительно принадлежит и в высшей степени синкретической эпохе – единственной в своем роде эпохе мировой истории, когда всё со всем уживалось настолько тесно, что даже самые крайние противоречия обязательно ходили парой. Неслучайно формулой времени, которую в той или иной форме повторили все хоть сколько-нибудь значительные деятели Ренессанса, стало совпадение противоположностей Николая Кузанского, по магической номенклатуре Бруно – представителя немецкой мистики, а значит законного наследника мудрости великого Гермеса. Кузанец учил, что в бесконечном Боге абсолютный минимум и абсолютный максимум совпадают – а как же иначе, если логическое противоречие работает только с конечными данными? Раз так, то само по себе противоречие – только ошибка нашего бренного, несовершенного, фатально конечного рассудка (заметим: ошибочно противоречие, а не, скажем, датировка герметического корпуса). Этим рассудок и отличается от ума – вот в настоящем, следовательно, божественном уме, способном по счастью объять необъятное, всё должно совпадать со всем без всяких противоречий и праздно-логических трудностей (о том, не превращает ли он тем самым божественный ум в какую-то нерасчлененную кашу, Кузанец особо не задумывался). А следующим шагом мы просто перенесем это свойство ума – т. е. гносеологию – на нашу модель мироздания – т. е. на онтологию – и получим тем самым надежное основание для всякого рода магических, синкретических построений: мало ли что логика, но маг, способный припасть к божественной мудрости, прекрасно осведомлен, что глаз – это солнце, потому что тоже круглый и связан со светом, а бабочка – это архангел, потому что тоже крылатая. По сути «закон» аналогии – это и есть закон совпадения противоположностей, потому что при совпадении минимума и максимума весь бесконечный ряд явлений между этими крайними терминами превращается в одно бесконечное совпадение, в котором любое различие – это ошибка, а не фундаментальное положение формальной логики. Поэтому человек Ренессанса – это человек тождеств и совпадений, для которого А = А потому и только потому, что А = В = С и так далее – до бесконечности, темной и сплавленной в некоторое пятно.

Поэтому нас не должно удивлять, что видный ученый оказывается волшебником, что, скажем, великие открытия (или даже пере-от-крытия) Коперника используются им для защиты еще более великой египетской религии Солнца. Здесь всё возможно, и набожный христианин Фичино вызывается лечить людей (желательно зажиточных) с помощью астрологических талисманов, ученейший и утонченный гуманист Пико штудирует каббалу, а первый эрудит своей эпохи Бруно уверен, что звезды являются также богами античного пантеона. По Кассиреру, в этом всё существо нового фаустовского человека, нацеленного на бесконечный охват бесконечного мира.[7] Петр Бицилли в свою очередь отмечает, что человек Ренессанса подобен богу, который теперь понимается динамически – по направлению к ускользающему пределу.[8]