Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре) Страница 21

Песнь двадцать шестая

Круг восьмой — Восьмой ров — Лукавые советчики

Гордись, Фьоренца, долей величавой!Ты над землей и морем бьешь крылом,И самый Ад твоей наполнен славой!

Я пять таких в собранье воровскомНашел сограждан, что могу стыдиться,Да и тебе немного чести в том.

Но если нам под утро правда снится,Ты ощутишь в один из близких дней,К чему и Прато* , как и все, стремится;

Поэтому — тем лучше, чем скорей;Раз быть должно, так пусть бы миновало!С теченьем лет мне будет тяжелей.

По выступам, которые сначалаВели нас вниз, поднялся спутник мой,И я, влекомый им, взошел устало;

И дальше, одинокою тропойМеж трещин и камней хребта крутого,Нога не шла, не подсобясь рукой.

Тогда страдал я и страдаю снова,Когда припомню то, что я видал;*И взнуздываю ум сильней былого,

Чтоб он без добрых правил не блуждал,И то, что мне дала звезда благаяИль кто-то лучший, сам я не попрал.

Как селянин, на холме отдыхая, —Когда сокроет ненадолго взглядТот, кем страна озарена земная,

И комары, сменяя мух, кружат,* —Долину видит полной светлякамиТам, где он жнет, где режет виноград,

Так, видел я, вся искрилась огнямиВосьмая глубь, как только с двух сторонРасщелина открылась перед нами.

И как, конями поднят в небосклон,На колеснице Илия вздымался,А тот, кто был медведями отмщен,

Ему вослед глазами устремлялсяИ только пламень различал едва,Который вверх, как облачко, взвивался,* —

Так движутся огни в гортани рва,И в каждом замкнут грешник утаенный,Хоть взор не замечает воровства.

С вершины моста я смотрел, склоненный,И, не держись я за одну из плит,Я бы упал, никем не понужденный;

И вождь, приметив мой усердный вид,Сказал мне так: «Здесь каждый дух затерянВнутри огня, которым он горит».

«Теперь, учитель, я вполне уверен, —Ответил я. — Уж я и сам постиг,И даже так спросить я был намерен:

Кто в том огне, что там вдали возник,Двойной вверху, как бы с костра подъятый,Где с братом был положен Полиник?»*

«В нем мучатся, — ответил мой вожатый, —Улисс и Диомед,* и так вдвоем,Как шли на гнев,* идут путем расплаты;

Казнятся этим стонущим огнемИ ввод коня, разверзший стены града,Откуда римлян вышел славный дом,*

И то, что Дейдамия в сенях АдаЗовет Ахилла, мертвая, стеня,*И за Палладий* в нем дана награда».

«Когда есть речь у этого огня,Учитель, — я сказал, — тебя молю я,Сто раз тебя молю, утешь меня,

Дождись, покуда, меж других кочуя,Рогатый пламень к нам не подойдет:Смотри, как я склонен к нему, тоскуя».

«Такая просьба, — мне он в свой черед, —Всегда к свершенью сердце расположит;Но твой язык на время пусть замрет.

Спрошу их я; то, что тебя тревожит,И сам я понял; а на твой вопросОни, как греки, промолчат, быть может».

Когда огонь пришел под наш утесИ место и мгновенье подобало,Учитель мой, я слышал, произнес:

«О вы, чей пламень раздвояет жало!Когда почтил вас я в мой краткий час,Когда почтил вас много или мало,

Слагая в мире мой высокий сказ,*Постойте; вы поведать мне повинны,Где, заблудясь, погиб один из вас».*

С протяжным ропотом огонь старинныйКачнул свой больший рог; так иногдаТомится на ветру костер пустынный,

Туда клоня вершину и сюда,Как если б это был язык вещавший,Он издал голос и сказал: «Когда

Расстался я с Цирцеей* , год скрывавшейМеня вблизи Гаэты,* где потомПристал Эней, так этот край назвавший, —

Ни нежность к сыну, ни перед отцомСвященный страх, ни долг любви спокойныйБлиз Пенелопы с радостным челом

Не возмогли смирить мой голод знойныйИзведать мира дальний кругозорИ все, чем дурны люди и достойны.

И я в морской отважился простор,На малом судне выйдя одинокоС моей дружиной, верной с давних пор.

Я видел оба берега, Моррокко,*Испанию, край сардов,* рубежиВсех островов, раскиданных широко.

Уже мы были древние мужи,Войдя в пролив, в том дальнем месте света,Где Геркулес воздвиг свои межи,

Чтобы пловец не преступал запрета;*Севилья справа отошла назад,Осталась слева, перед этим, Сетта* .

«О братья, — так сказал я, — на закатПришедшие дорогой многотрудной!Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудныйОтдайте постиженью новизны,Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!*

Подумайте о том, чьи вы сыны:Вы созданы не для животной доли,Но к доблести и к знанью рождены».

Товарищей так живо укололиМои слова и ринули вперед,Что я и сам бы не сдержал их воли.

Кормой к рассвету, свой шальной полетНа крыльях весел судно устремило,Все время влево уклоняя ход.*

Уже в ночи я видел все светилаДругого остья, и морская грудьСклонившееся наше заслонила.*

Пять раз успел внизу луны блеснутьИ столько ж раз погаснуть свет заемный,*С тех пор как мы пустились в дерзкий путь,

Когда гора* , далекой грудой темной,Открылась нам; от века своегоЯ не видал еще такой огромной.

Сменилось плачем наше торжество:От новых стран поднялся вихрь, с налетаУдарил в судно, повернул его

Три раза в быстрине водоворота;Корма взметнулась на четвертый раз,Нос канул книзу, как назначил Кто-то,*

И море, хлынув, поглотило нас».

Песнь двадцать седьмая

Круг восьмой — Восьмой ров (окончание)

Уже горел прямым и ровным светомУмолкший пламень, уходя во тьму,Отпущенный приветливым поэтом, —

Когда другой, возникший вслед ему,*Невнятным гулом, рвущимся из жала,Привлек наш взор к верховью своему.

Как сицилийский бык, взревев сначалаОт возгласов того, — и поделом, —Чье мастерство его образовало,

Ревел от голоса казнимых в немИ, хоть он был всего лишь медь литая,Страдающим казался существом,*

Так, в пламени пути не обретая,В его наречье, в нераздельный рык,Слова преображались, вылетая.

Когда же звук их наконец проникСквозь острие, придав ему дрожанье,Которое им сообщал язык,

К нам донеслось: «К тебе мое воззванье,О ты, что, по-ломбардски говоря,*Сказал: «Иди, я утолил желанье!»

Мольбу, быть может, позднюю творя,Молю, помедли здесь, где мы страдаем:Смотри, я медлю пред тобой, горя!

Когда, простясь с латинским милым краем,Ты только что достиг слепого дна,Где я за грех содеянный терзаем,

Скажи: в Романье* — мир или война?От стен Урбино* и до горной сени,Вскормившей Тибр, лежит моя страна».

Я вслушивался, полон размышлений,Когда вожатый, тронув локоть мне,Промолвил так: «Ответь латинской тени».

Уже ответ мой был готов вполне,И я сказал, мгновенно речь построя:«О дух, сокрытый в этой глубине,

Твоя Романья* даже в дни покояБез войн в сердцах тиранов не жила;Но явного сейчас не видно боя.

Равенна — все такая, как была:Орел Поленты в ней обосновался,До самой Червьи распластав крыла.*

Оплот, который долго защищалсяИ где французов алый холм полег,*В зеленых лапах ныне оказался.*

Барбос Верруккьо* и его щенок,С Монтаньей* обошедшиеся скверно,Сверлят зубами тот же все кусок.

В твердынях над Ламоне и СантерпоВладычит львенок белого герба,Друзей меняя дважды в год примерно;*

А та, где льется Савьо, той судьбаМежду горой и долом находиться,Живя меж волей и ярмом раба.*

Но кто же ты, прошу тебя открыться;Ведь я тебе охотно отвечал, —Пусть в мире память о тебе продлится!»

Сперва огонь немного помычалПо-своему, потом, качнув не сразуКолючую вершину, прозвучал:

«Когда б я знал, что моему рассказуВнимает тот, кто вновь увидит свет,То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

Но так как в мир от нас возврата нетИ я такого не слыхал примера,Я, не страшась позора, дам ответ.

Я меч сменил на пояс кордильера*И верил, что приемлю благодать;И так моя исполнилась бы вера,

Когда бы в грех не ввел меня опятьВерховный пастырь* (злой ему судьбины!);Как это было, — я хочу сказать.

Пока я нес, в минувшие годины,Дар материнский мяса и костей,Обычай мой был лисий, а не львиный.

Я знал все виды потайных путейИ ведал ухищренья всякой масти;Край света слышал звук моих затей.

Когда я понял, что достиг той частиМоей стези, где мудрый человек,Убрав свой парус, сматывает снасти,

Все, что меня пленяло, я отсек;И, сокрушенно исповедь содеяв, —О горе мне! — я спасся бы навек.

Первоначальник новых фарисеев,*Воюя в тех местах, где Латеран,*Не против сарацин иль иудеев,

Затем что в битву шел на христиан,Не виноватых в том, что Акра взята,Не торговавших в землях басурман,*

Свой величавый сан и все, что свято,Презрел в себе, во мне — смиренный чинИ вервь* , тела сушившую когда-то,

И, словно прокаженный Константин,Сильвестра из Сираттских недр призвавший,*Призвал меня, решив, что я один

Уйму надменный жар, его снедавший;Я слушал и не знал, что возразить:Как во хмелю казался вопрошавший.

«Не бойся, — продолжал он говорить, —Ты согрешенью будешь непричастен,Подав совет, как Пенестрино* срыть.

Рай запирать и отпирать я властен;Я два ключа недаром получил,К которым мой предместник* был бесстрастен».

Меня столь важный довод оттеснилТуда, где я молчать не смел бы доле,И я: «Отец, когда с меня ты смыл

Мой грех, творимый по твоей же воле, —Да будет твой посул длиннее дел,И возликуешь на святом престоле».

В мой смертный час Франциск* за мной слетел,Но некий черный херувим* вступился,Сказав: «Не тронь; я им давно владел.

Пора, чтоб он к моим рабам спустился;С тех пор как он коварный дал урок,*Ему я крепко в волосы вцепился;

Не каясь, он прощенным быть не мог,А каяться, грешить желая все же,Нельзя: в таком сужденье есть порок».

Как содрогнулся я, великий боже,Когда меня он ухватил, спросив:«А ты не думал, что я логик тоже?»

Он снес меня к Миносу; тот, обвивХвост восемь раз вокруг спины могучей,Его от злобы даже укусив,

Сказал: «Ввергается в огонь крадучий!»И вот я гибну, где ты зрел меня,И скорбно движусь в этой ризе жгучей!»

Свою докончив повесть, столб огняПокинул нас, терзанием объятый,Колючий рог свивая и клоня.

И дальше, гребнем, я и мой вожатыйПрошли туда, где нависает сводНад рвом, в котором требуют расплаты

От тех, кто, разделяя, копит гнет.*

Песнь двадцать восьмая