Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес Страница 22

Прощайте, сударыня, кончаю сие длинное послание, боюсь, что на этот раз вам трудно будет разобрать мой почерк. Госпожа де Тансен теперь меня просто обожает. Как вам это нравится? Мне бы очень хотелось, чтобы она не замечала моего к ней нерасположения: боюсь обнаружить свое лицемерие и поэтому, когда мы вместе, всегда держусь неестественно. Обнимаю вашего мужа, всех дам и детей. Уж разрешите эту вольность вашей Аиссе.

P. S. Сейчас узнала, что король повелел, чтобы кладбище Сен-Медар было закрыто и открывалось отныне лишь на случай похорон. Подумайте только, сударыня, ведь почти пять лет допускались у нас все эти нелепости, творившиеся на могиле аббата Париса. Фонтенель на днях уверял, что чем нелепее и непонятнее какое-либо воззрение, тем больше оно находит сторонников — люди большие охотники до всяких чудес.

Из Парижа, 1732

Я снова была очень больна — целых шесть дней меня била лихорадка и мучили ужасные боли во всем теле. И сейчас еще слабость и сильное стеснение в груди, болят руки и колени. Только сегодня мне стало лучше, и я решила не жалеть денег на почтовые расходы, ибо верю в вашу ко мне доброту. Еще когда мне было очень плохо, я посылала за господином С. и просила прийти ко мне, думая узнать от него новости о вас и передать для вас новости о себе. Но мне не позволили тогда поговорить с ним, чем я очень была огорчена. Он приходил сегодня — от него я узнала о свадьбе мадемуазель Дюкрест с господином Пикте{107}. Ах, в какой благодатной стране вы живете — в стране, где люди женятся, когда способны еще любить друг друга! Дал бы господь, чтобы так же поступали и здесь! Передайте им, прошу вас, мои поздравления. Господин С. сказывал, что вы в добром здравии и находитесь в настоящее время в своем загородном доме, где развлекаетесь. Я всю жизнь буду помнить о всех тех удовольствиях, кои довелось мне там испытать. Госпожа де Ферриоль только что вернулась из Санса, где тяжко хворала, у нее было сильнейшее расстройство желудка, нынче она уже поправилась, но когда бы я имела несчастье потерять ее, то тотчас же, если бы только сама осталась в живых, перебралась в Пон-де-Вель. Если мне станет немного лучше, я поеду в Аблон — перемена климата, может быть, будет способствовать восстановлению моего здоровья.

Восхитительную табакерочку подарила мне госпожа де Парабер, я бы очень хотела показать ее вам. Когда у меня появляется красивая вещица, мне всегда так хочется, чтобы она вам понравилась. Это ларчик из красной яшмы красоты неописуемой, оправленный в золото, искуснейшей работы и очаровательной формы. Табакерка эта была у нее не то пять, не то шесть лет, и еще совсем на днях она говорила, что это любимейшая ее вещица. На беду свою, я сказала, что и моя также и что я ни у кого не встречала ничего более изящного. И тут она пустила в ход все — и уговоры, и упреки, чтобы я взяла ее себе, она пригрозила, что подарит ее первому встречному, если я откажусь, — а ларчик стоит не меньше ста пистолей. Она просто содержит меня: не проходит недели, чтобы я не получила от нее какого-нибудь подарка, хоть и стараюсь я этого избежать; если я обиваю заново мебель, она присылает мне шелку, чтобы мне самой его не покупать; этим летом она заметила, что я хожу в старых, еще прошлогодних платьях из тафты, и вот я нахожу на своем туалете совершенно прелестное платьице из вытканной тафты, а потом другое, из раскрашенного полотна. С одной стороны, это приятно, но с другой — меня это тяготит, и как-то неловко. Одним словом, она ведет себя со мной столь приязненно и дружески, как если бы я была любимой ее сестрой. Когда я захворала, она, бросив все свои дела, целые дни проводила подле меня. Вообще она не желает, чтобы я кого-либо любила больше, чем ее, за исключением шевалье и вас, — она говорит, что во всех отношениях справедливо, чтобы вам, сударыня, я оказывала предпочтение перед всеми, и мы часто с ней о вас говорим; ведь я дала ей о своем друге самое высокое представление — то, какого он и заслуживает. Дал бы бог, чтобы она хоть сколько-нибудь была похожа на вас и обладала хотя бы некоторыми из ваших добродетелей. Она принадлежит к особам, испорченным светом и дурными примерами, коим не посчастливилось избегнуть сетей разврата. Она сердечна, великодушна, у нее доброе сердце, но она рано была ввергнута в мир страстей, и у нее были дурные наставники. Прощайте, сударыня, продолжайте любить меня хоть немножечко и поверьте, нет на свете никого, кто питает к вам более нежную и почтительную привязанность.

Из Парижа, ноябрь 1732

Пишу вам всего несколько слов, сударыня, потому что сил у меня становится все меньше. Я только что вынуждена была написать довольно длинное деловое письмо, однако не хочется долее откладывать и письмо к вам, дабы скорее уведомить вас о моих делах. Я не сомневаюсь в ваших добрых чувствах ко мне и знаю, что вы стали бы тревожиться, не получая обо мне так долго известий; последние три дня лихорадка моя уменьшилась, и я чуть менее слаба. Я теперь все время лежу в постели, а когда случается встать, то на кушетке. Пью молоко, оно неплохо переваривается. Если в ближайшие две недели мне не будет хуже, Сильва сможет надеяться на благополучный исход. Болезнь меня разоряет, а скупость становится невыносимой. Если и дальше так пойдет, мы скоро увидим вторую госпожу Тардье{108}, ту, что шила себе нижние юбки из деловых бумаг, которые приносились ее супругу. Несколько позже я более подробно уведомлю вас о состоянии моей души; надеюсь, вы будете мною довольны. Надобно, однако, сказать, что невозможно описать словами то состояние тревоги и горя, в коем пребывает известное вам лицо, он и вам бы внушил сострадание; решительно все здесь растроганы его поведением и наперебой стараются успокоить его. Он вообразил, что ему удастся спасти мне жизнь ценою щедрых подарков, и теперь всем в доме норовит что-нибудь подарить, даже корове купил сена; одному он дал денег, чтобы тот обучил своего сына ремеслу, другой — на покупку лент и меховой накидки. Он делает подарки каждому встречному и поперечному, он словно помешался на этом. Когда я спросила его, зачем он так поступает, он ответил: «Чтобы заставить их всех заботиться о вас». Он чуть из кожи не вылез, чтобы я взяла у него сто пистолей, обращался к друзьям, чтобы те уговорили меня. В конце концов я вынуждена была их взять, но тут же отдала их одной особе, которая вернет их ему после моей смерти. Разумеется, к этим деньгам я не притронусь — милостыню стану просить, но верну их ему полностью.

Я очень бы вас насмешила, если бы рассказала вам, что только он не выделывает, чтобы я не произносила ни слова: Сильва строго-настрого запретил мне говорить. Бедная моя Софи, как вы понимаете, не отходит от меня ни днем ни ночью. Так этот человек не знает, что бы такое для нее сделать, чем угодить, — денег дать он ей не смеет, а все ходит вокруг да около, но все же ему порой удается так или иначе ее ублаготворить. Знай вы его раньше, вы бы просто удивились — ведь он от природы так рассеян и совсем не мастер угождать. Великодушия ему не занимать стать; он всякий раз ломает себе голову, что бы такое подарить тому или другому, а кончается это всегда тем, что он дает денег, — и при этом он топает ногой и жалобно сетует, что ничего другого придумать не способен, что он завидует всем и каждому, у кого на этот счет есть воображение и кто умеет проявлять галантность. Наконец-то он возвращается к себе домой, и теперь я по крайней мере смогу разговаривать; женщины без этого не могут, я чувствую это на себе. Прощайте, сударыня, у вашей Аиссе не хватает слов, чтобы выразить, как сильно она вас любит. Вы находите ее слишком чувствительной и недостаточно твердой в своем решении; но трудно погасить в себе такую пламенную страсть, которая к тому же еще поддерживается теперь возвратом его нежности — столь искренней, столь заботливой и лестной! Но, сударыня, я прилагаю все усилия, чтобы побороть свои слабости, и с божьей помощью мне удастся в конце концов преодолеть их.

Из Парижа, 1732

Говорят, я поправляюсь, хотя никакого облегчения не чувствую. Харкаю огромными сгустками, сплю, только принявши снотворное зелье; с каждым днем все более слабею и худею. Молоко мне не то что опротивело, пью я его с удовольствием, но оно отягощает мне желудок. Не могу сказать, чтобы меня мучила моя телесная немощь, страданий я почти не испытываю — только небольшое стеснение в груди и частые недомогания. К тому же у меня ведь нет никакого острого заболевания, а просто упадок сил. А вот душевно я страдаю жестоко. Не могу выразить вам, чего стоит мне жертва, на которую я решилась; она убивает меня. Но я уповаю на господа — он должен придать мне силы! Он милосерд, он всевидящ, ему ведомы моя добрая воля, мои страдания, все мои чувства — он поддержит меня. Одним словом, решение мое твердо теперь: как только смогу выходить из дома, отправлюсь на исповедь и покаюсь в грехах своих. Только я не хочу, чтобы об этом знали другие; в моем внешнем поведении мало что должно измениться. У меня есть причины, почему я хочу, чтобы все это оставалось в тайне: во-первых, из-за госпожи де Ферриоль, которая стала бы ко мне приставать, чтобы я исповедовалась у молиниста, и еще из-за госпожи де Тансен — она затеяла бы какую-нибудь интригу, начала бы ездить из дома в дом, собирая всех записных святош, и те стали бы меня изводить; а главное, мне надобно держаться осмотрительно, вы сами знаете с кем. Он говорил со мной об этом предмете как нельзя более разумно и дружественно. Его благожелательное ко мне отношение, его деликатный образ мыслей, то, что он любит меня ради меня, будущее бедной малютки, которой необходимо будет обеспечить приличное положение, — все это заставляет меня вести себя с ним очень и очень осмотрительно. Угрызения совести давно тревожат меня; выполнив свое решение, я обрету покой. Если шевалье не сдержит своего обещания, больше я с ним не увижусь. Вот, сударыня, на что я решилась, и решение это выполню. Я не сомневаюсь, что оно укоротит мне жизнь, если мне придется прибегнуть к этой крайности. Ведь никогда еще любовь моя к нему не была столь пламенной, и могу сказать, что и с его стороны она не меньше. Он относится ко мне с такой тревогой, волнение его столь искренне и столь трогательно, что у всех, кому случается быть тому свидетелями, слезы наворачиваются на глаза. Прощайте, сударыня. Рассказывая вам все это, я, как видите, уповаю на доброту и снисходительность ваши. Но будьте уверены, если только ваша Аиссе будет жива, она станет достойной вашей бесценной дружбы, которой столь дорожит.